Картонные стены

Безо всякого аппетита пожевав бутерброд и съев немного яичницы, Валерий Павлович наконец заговорил:

– Варь, если хочешь, мы сегодня же отсюда уедем… – В голосе сквозила несвойственная ему неуверенность.

– Так, Валерий Павлович… Признайся честно, у тебя похмелье?

Доктор неопределенно мотнул головой. По всему было видно, что беспокоит его не только с непривычки гудевшая голова, а что-то еще, существенное, такое, что сложно выразить в простых словах. И это его мучило.

– Как там Пресли? Не нравится ему здесь?

– Привыкает. Носится по участку, охотится за птичками… Валер, приехать сюда была твоя инициатива… Если что-то поменялось, будь любезен, говори прямо. А то я и в самом деле ощущаю себя так, будто квест какой прохожу. Найдите девушку, не знаем, где, не знаем, как, не знаем, зачем.

Валерий Павлович с силой потер виски.

– Да прямо, боюсь, не получится…

– В смысле?

– Варь… Тебе когда-нибудь доводилось неожиданно встречать людей из прошлого?

– Не так уж редко, – кивнула Самоварова. – Но прошлое прошлому рознь. Я своих бывших подследственных встречала в автобусе, в метро, один раз, представь, в музее! Но узнали меня только раз, да и то это была невиновная женщина, которую вскоре отпустили. Люди, в том числе преступившие черту, в жизни совсем не такие, как в кино, где какой-нибудь разобиженный жулик, отмотавший пятерку в колонии, только и думает, как отомстить тем, кто его засадил. Это просто люди… И они стараются стереть из своей памяти негатив.

– Нет, Варь, я имел в виду людей из ближнего круга. Из того общего прошлого, где вас связывали добрые воспоминания.

Варвара Сергеевна задумалась.

Единственным существенным для нее человеком из прошлого был полковник Никитин, бывший начальник и бывший любовник.

Но глубоко личные, то нестерпимо ранящие, то заряжавшие энергией отношения она прервала с ним задолго до того, как они расстались буквально. К счастью, обоим хватило душевных сил остаться добрыми друзьями. Никитина она не видела чуть больше года. Но разве для прошлого это срок?

Сейчас она любила Валеру. С ним было спокойно, хотя и щекотно от взаимных колкостей и пикировок, уютно в постели и обременительно в быту – слишком правильными были его десятилетиями складывавшиеся холостяцкие привычки, в противовес ее привычкам, таким же холостяцким, но неправильным.

– Варь… Ты, я смотрю, о чем-то серьезно задумалась, а я всего лишь хотел сказать, что… Не тот это Андрюха, которого я помнил и любил!

– Конечно не тот, сколько лет не виделись! Вырос давно твой мальчик.

– Нет, дело не в этом. Оболочка меняется, но сущность у некоторых остается прежней. Нет-нет, я понимаю, виной всему образы, которые продолжают жить в нас и зачастую давно не соответствуют реальности. Но раньше в нем будто зернышко какое проклевывалось. И я, глядючи на него, думал: вырасти из зернышка деревце, это деревце мир способно изменить! Не весь мир, конечно, а его собственный.

– В юности почти все мы оптимисты и максималисты, разве нет?

– Совершенно верно. Но я не об этом.

– Тогда я тебя не понимаю.

– Я и сам не могу понять… Но тот, с кем я пил вчера до двух ночи, уже без зернышка.

– С тяжелым камушком?

– Даже без камушка.

– Тогда что там?

– В том-то и дело: не нашел я ничего. Ни любви, ни ненависти. Одна глухая стена из стереотипов да собственного эгоизма.

– Печально.

– Его эго, конечно, встревожено и напугано не на шутку. Но только эго… Варь, я не почувствовал в нем ни одной понятной мне эмоции по отношению к пропавшей жене. Одни определения.

– Какие?

– Если выкинуть лишние слова – в остатке получится только горечь от когда-то сделанного выбора. Он ни разу не сказал так прямо, но именно это сквозило в его скупых рассказах об их жизни… Помнится, лет десять назад сын показывал мне фотку Андрея с Алиной, которую Андрюха прислал ему на почту. В самых восторженных, бьющих через край жизнью словах сын говорил мне, что «Веснушкин», так мы еще с детства называли Андрюху, наконец остепенится, потому что нашел себе офигенную девушку. Сын никогда бы не смог придумать за друга такие эмоции, он ретранслировал то, что почувствовал в нем сам… С тех пор я о молодых почти ничего не слышал. Если и спрашивал Лешку между делом, тот отвечал, что у Андрюхи все ок, живут, должно быть, счастливо. Родился сын, и Андрей, как это чаще всего случается у людей семейных, стал от нас отдаляться, к тому же расстояния – я уже говорил, что больше десяти лет назад он переехал в Москву. Дела житейские, карьера, быт – в общем, обычная история. А вчера… я услышал лишь перечисление фактов, почувствовал лишь раздражение и страх неизвестности.

– За годы службы в органах мне чаще приходилось сталкиваться с обратным: людей переполняли эмоции, которые искажали факты. Находясь во власти гнева, боли люди путаются даже в простых вещах, они, например, не в состоянии оценить размеры предметов или дальность расстояния.

– Больные – тоже… Но, знаешь, он даже внешность ее описал как судмедэксперт: рост, вес, размер груди и бедер.

– Погоди… Вероятно, он так защищается. Тебе должно быть хорошо известно, что проявление шока всегда сугубо индивидуально.

– От меня-то зачем защищаться? Сам позвал… И сыну не раз повторил, что надеется разобраться в ситуации без огласки, не прибегая к помощи официальных инстанций…

– Что он успел предпринять?

– Как мы и предполагали, пробил через знакомых больницы и морги. Там, слава богу, ничего.

– Документы у нее при себе были?

– Только паспорт. Бумажника в доме нет, но водительское, которое носила в бумажнике, она почему-то вынула, оставила на столе. Ее машина, как ты знаешь, в гараже. Загранпаспорт тоже остался дома.

– Вообще-то обычный паспорт всегда берут с собой, особенно если уходят без водительского. Типа, на всякий случай.

– А если… если допустить, что она не хотела уходить?

Валерий Павлович наконец сказал это вслух.

И вопрос этот, не требовавший дальнейших уточнений, упал в пространство и завис такой же глухой тяжестью, какой успел насквозь пропитаться большой дом.

К концу завтрака доктор стал еще более понурым.

Он словно ждал именно от Варвары Сергеевны, ради которой, как он прекрасно понимал, его сюда и зазвали, какого-то импульса, который бы помог принять решение: сегодня же уехать или остаться.

Но Самоварова, тяжело задумавшись, молчала. Потом все так же молча встала и принялась прибирать со стола. Не желая изучать кнопки на посудомойке, принялась машинально мыть посуду.

Во время разговора она ощущала себя так, словно в далеком диком лесу при свете синюшной, в венозных прожилках луны, ловила огромных ночных бабочек, и одна из них, неожиданно залетев в сачок, поймалась сама.

Варвара Сергеевна почувствовала необъяснимую, тошнотворную горечь. И еще страх.

Только это были не ее ощущения.