Картошечка

— Нравится квартирка? — как-то заметила ее интерес старуха. — Это мне любовник подарил. Мне тогда, как тебе, было. Правда, — безжалостно добавила она, — я никогда не выглядела, как заморенная кляча.

Первое время Ольга Николаевна пыталась что-то рассказать: про сына, про предателя-мужа. Старуха только махала рукой.

— Ой, не надо про детей, это так скучно. Они все сопливые и плаксивые. И твой, наверное, весь в тебя. А муж у тебя дурак, и ты дура. Я бы такому давно уже изменила. Я вообще не пойму: для чего ты живешь?

— Для сына.

— Это зря, — легкомысленно отвечала старуха. — Жить надо для себя. Сын женится, приведет домой сноху, и она тебя со свету сживет. Ты ж безответная. Знаешь, как меня в театре давили, а я всех пересидела! Всех старых прим перекурвила, двух худруков со свету сжила. Один на меня орет, а я… Потом, как собачонка, бегал, а ты?! Надо уметь побеждать людей.

— Как вы? — криво ухмыльнулась Ольга Николаевна.

— Соображаешь, — хохотала басом Римма Марковна. — Даже удивительно, наверное, к дождю. Ладно, купи мне сигарет и беги домой. Хватит с тебя на сегодня.

Она бежала к себе, заскакивая по дороге то в аптеку, то в булочную. А дома хворый Стасик сидит на подоконнике, как воробушек, смотрит на соседскую собаку, слушает, как за стеной мяучит похожая на ежа киса, к которой ему нельзя подходить. И комнатка убогая, маленькая: посредине стол круглый, на столе белая скатерть, на ней кактус. Вокруг кроватка, диванчик, тумбочка, стол. Еще полочка для обуви. И два стула у двери, на них Ольга Николаевна с сыном одежду вешают. На стене коврик: олень пьет воду из озера. За стенкой ничейная комната, ее владелица — безымянная бабушка — умерла, оставив полную комнату добра. Это не комната даже, а пещера Али-Бабы. И комод там есть, и резной двустворчатый шкаф, и даже — но об этом тихо, а то соседка услышит — столовое серебро и шесть хрустальных фужеров. Если в домоуправлении решат вселить в комнату Ольгу Николаевну и Стасика, то все это богатство достанется им. Если не их, то столовым серебром будет есть майорша, а Ольге Николаевне придется и дальше терпеть Римму Марковну.

У майорши комната так себе. Обычная, не бедная, не богатая — даже говорить про нее неинтересно. На кухне тоже все скучно: холодильник старенький, один на двоих. Плита-двухконфорка, форточка, с нее зимой две авоськи свисают, чтобы электроэнергию экономить. Два стола, два шкафа навесных — и все.

Комнаты соединяет коридор — маленький, с дощатым полом, на стене висят корыто и велосипедное колесо. Все соседкино. Убирать не велит:

— Вот приедет сын и снимет.

А сын — моряк во Владивостоке. Будет он тебе ехать за тридевять земель колесо снимать. Как же!

Ольга Николаевна все терпела: и колесо, и корыто. Лишний раз не выясняла отношения. Хватило с нее кошки. Сама же удивлялась потом, откуда силы взялись на такое изуверство. Втайне от соседки купила животинке свежей рыбы, а ночью ревела в подушку, вспоминая тонкие кошкины лапки и лысый хребет, который двигался, когда стриженая Муська глотала пучеглазую мороженую кильку.

В марте Римма Марковна попросила Ольгу Николаевну делать ей обезболивающие уколы.

— Нерв у меня в ноге, — слезливо поясняла она медсестре. — Понимаешь, дорогуша, нерв.

Сидеть в качалке она уже не могла, поэтому приказы отдавала полулежа на большой тахте, покрытой пушистым, наверное, персидским ковром. Была она такая несчастная, что Ольга Николаевна воспрянула духом и даже тихо возразила, что, мол, у всех нерв, и не укол надо, а прогревание. Но Римма Марковна разразилась такой бранью, что медсестра только вжала голову в плечи. И стала уговаривать себя не вспылить, иначе лишится она бешеной суммы — семидесяти рублей в месяц. А Стасику надо школьную форму, и новый ранец, и лекарства.

Поругавшись всласть, Римма Марковна решила загладить вину и подарила Ольге Николаевне начатый флакончик духов и коробку старых конфет — дар какого-то дряхлого поклонника.

— Я люблю более тонкие духи, — пояснила она. — Но тебе и такие сгодятся. А конфеты сыну отдай. Шоколад ему можно?

— Можно.

— Вот и хорошо.

И неизвестно, что было обидно больше — грубая брань или эта хамская подачка.

— Тоже мне барыня, — шептала в троллейбусе Ольга Николаевна, прижимая к груди пакет с конфетами. — Она бы еще трусы стираные подарила!

Правда, духи были приличные — «Красная Москва», да и конфеты, облитые злыми слезами, они со Стасиком тем же вечером съели. Ничего, вкусные конфеты, и срок годности всего на две недели просрочен.

Доев последнюю конфетку, Ольга Николаевна вытерла Стасику измазанный шоколадом рот и поняла, что Римму Марковну надо убить, а квартиру ее отобрать. Вот так, очень просто. У каждого свой запас подлости. Один тратит его по пустякам, а второй копит всю жизнь. И если он умирает раньше, чем успевает выплеснуть его, люди говорят: «Какого хорошего человека не стало!» А так все одинаковые, и она, мать больного ребенка, ничем не хуже этой восьмидесятилетней вампирши.

Через день она пришла к Римме Марковне с ампулой и шприцом. Старуха лежала на тахте, капризничала и красила губы в карминный цвет.

— Знаешь, — она повернула голову к Ольге Николаевне и жалобно скривила яркие, словно в крови вымазанные губы, — я сегодня проснулась утром и ужасно испугалась. Представляешь, я осталась одна, всех пережила — и друзей, и врагов. Меня помнят только театральные пенсионеры и старые журналисты, но их уже не печатают. Никому я, старая актриса, не нужна.

— Как же это так? — наивно протестовала Ольга Николаевна, а сама прикидывала, сколько лекарства вколоть, чтобы не убить старуху с первого раза.

— А вот так, — скорбно поджимала губы Римма Марковна. — Как пришел новый худрук, так кончилась моя карьера. Трудно, дорогуша, в семьдесят восемь лет мужчину прищучить. Особенно, если ему тридцать.

Римма Марковна взяла с тумбочки зеркальце, посмотрела на свою ухоженную голову с красивыми седыми волосами: хны и фиолетовой краски она не признавала.

— Сильная женщина — это всегда трагедия, — продолжала жаловаться она. — Если она трудолюбивая, то будет делать карьеру, наплевав на мужа и детей. И ей будет хорошо, и никто ей поперек слова не скажет, разве что мужики на работе назовут стервой. А если сильная женщина красива и умна, то она никогда не будет счастлива. Понимаешь меня? Любой мужчина сбежит от нее, потому что у нее нет недостатков. А когда она станет слабой, то ее сразу затравят. Отомстят. Понимаешь меня?

— Понимаю-понимаю, — кивала Ольга Николаевна. От нее муж сбежал совсем по другой причине, но спорить с капризной старухой не хотелось. Она разломила ампулу и набрала бесцветную жидкость в шприц.

— А вообще все мужики безвольные и бесхребетные, — бубнила Римма Марковна. — Каждого нужно подгонять, ставить им какие-то задачи, придумывать цель и смысл, звездой его быть. Поверь мне, дорогуша, мужчина палец о палец не ударит, чтобы сделать что-то, если только это не война. Как разрушать чего-то, так они первые. Тут у них сила воли сразу появляется… Тут им женщины не нужны.