Карузо

Альда была так удручена суровым приемом и несправедливым, в принципе, отношением, что панически боялась выйти на сцену в следующем спектакле — «Фаусте». Впоследствии она вспоминала, как Карузо пришел к ней в гримуборную, взял за руку и мягко произнес:

— У меня не было в жизни ни одного спектакля, перед которым я не боялся бы и не нервничал…

Энрико успокоил певицу. Но неприятности продолжались. Ее невзлюбил один из рабочих сцены. Так, в сцене с прялкой Альда неожиданно обнаружила, что не вертится колесо, а в момент, когда ей нужно было покидать подмостки после блестяще спетой арии, она не смогла выйти через дверь в нужном месте — кто-то ее заколотил. Но это, в принципе, были мелочи. После спектакля тенор, желая поддержать Альду, устроил в ее честь ужин в ресторанчике «Дель Пеццо».

Друзья Карузо в Нью-Йорке не переставали удивляться переменам в его характере. Он всегда был привередлив в ряде вопросов, но теперь стал еще капризнее, выглядел мрачным, угнетенным и раздражительным сверх всякой меры. От его былой беззаботности мало что осталось. Не желая будоражить воспоминания, связанные с Адой, он переселился в новый отель — знаменитый «Никербокер». Хозяин отеля Джеймс Б. Риган делал все возможное, чтобы «король теноров» чувствовал себя там комфортно. Эта гостиница являлась американским домом Карузо до 1920 года, пока ее не продали.

Увы, стресс, который певец так долго переживал, не мог не сказаться на его здоровье. У Карузо начались проблемы с горлом, что повергло его буквально в шок. В декабре 1908 года после первого в сезоне выступления в «Сельской чести» певец вынужден был отменить два следующих спектакля. Потрясение испытала и публика — ничего подобного в карьере ее любимца доселе не случалось. Естественно, тут же поползли слухи, что Карузо болен и может покинуть сцену. Он с раздражением опроверг эти слухи, а его доктор Холбрук Куртис официально заявил, что Карузо просто простудился и переутомился в начале сезона от напряженного графика работы. Когда в следующий раз он вышел на сцену, то пел настолько блестяще, что друзья посчитали его жалобы на больное горло обычным для теноров капризом из-за депрессии. Однако 13 февраля, вскоре после выступления в «Манон» Ж. Массне, Карузо вновь отменил выступления. Стало ясно, что ситуация действительно серьезная. Всем была известна обязательность Энрико — он никогда не отменял спектакли без экстраординарных оснований.

К этим неприятностям добавилась еще одна. В конце января 1909 года в Нью-Йорк неожиданно приехала Ада Джакетти в сопровождении маленького бородатого мужчины, которого репортеры именовали Джаньяни (по всей видимости, его фамилия была Джаннини). Кто он и какие у него были отношения с Адой, осталось неизвестным. Пара поселилась в «Никербокере», неподалеку от номера Карузо, и утром 26 января начала боевые действия.

Когда Энрико вышел из апартаментов в коридор, то онемел от изумления — перед ним была его Ада! В какой-то момент ему показалось, что она вернулась к нему, что она собирается просить прощения, что она вновь будет рядом… Но тут же его захлестнула волна дикого гнева: он увидел ее спутника. После бурного обмена довольно резкими репликами все трое перешли в холл. Надежды Карузо не оправдались: Ада приехала всего лишь затем, чтобы просить денег. Из всех возможных способов она выбрала наихудший: она их потребовала. Через несколько минут напряженного разговора Карузо буквально вылетел из комнаты и в резких тонах обратился к администратору гостиницы, заявив, что женщина, живущая на одном с ним этаже, его крайне раздражает. Руководство гостиницы, естественно, встало на сторону знаменитого постояльца и вежливо, но настойчиво потребовало, чтобы Ада съехала. Той ничего не оставалось, как перебраться в другой отель.

Но синьора Джакетти умела признавать ошибки. На следующий день она написала Карузо длинное письмо, в котором попросила прощения за инцидент и предложила встретиться и спокойно обсудить все оставшиеся между ними нерешенные вопросы. Карузо согласился, но предупредил, что придет на встречу с адвокатом. Во время встречи Ада даже не заикнулась о детях, однако попросила вернуть ей драгоценности. Карузо наотрез отказался. Однако согласился ей оказывать материальную помощь при условии, что она никогда не появится на оперных сценах Северной Америки. В конце разговора он выдал ей довольно крупную сумму и пообещал ежемесячно высылать чек по адресам, которые она назовет. Ада еще раз попросила у него прощения. Карузо сказал, что прощает ее. Несколько лет спустя — уже в суде — он утверждал, что она трижды просила его о прощении и он прощал. Достигнув желаемого, Ада вернулась в Европу. Перед отъездом она написала Карузо письмо, в котором благодарила его за великодушие. Послание заканчивалось фразой «целую моего Энрико».

Карузо был потрясен этими двумя встречами. Во время каждой из них у него в глазах стояли слезы. Однако жалеть себя времени не было. На следующий день после отъезда Ады Карузо сел в поезд, направлявшийся в Филадельфию, где 28 января спел Манрико в «Трубадуре». Спел, несмотря на подавленное состояние, блестяще! — в партии, требующей предельного накала страстей и напряжения голоса.

Шестого февраля 1909 года состоялся один из наиболее памятных вечеров в истории «Метрополитен-оперы». После двадцати пяти лет выступления (и, можно сказать, царствования) на этой сцене с театром прощалась Марчелла Зембрих. На этот спектакль собрался весь цвет американского общества, в том числе и весь музыкальный мир, желавший отдать почести великой артистке. Билеты продавались по запредельно высоким ценам, но все равно были распроданы моментально. В зале невозможно было протолкнуться, холл и лестницы театра тоже были заполнены, а на улице собралась огромная толпа тех, кто не смог попасть на спектакль. Гримуборная певицы была заполнена цветами. Ее появление на сцене вызывало такой шквал аплодисментов, что представление было остановлено и долго не могло возобновиться. Речам и подаркам не было конца.

Гала-концерт включал сцену из «Дона Паскуале» с Зембрих и Скотти, второй акт «Севильского цирюльника» с Алессандро Бончи, Джузеппе Кампонари и Адамом Дидуром. После этого прозвучал первый акт «Травиаты» с Энрико Карузо и Зембрих в партии Виолетты. Второстепенные партии исполняли ведущие солисты «Метрополитен-оперы»: Джеральдина Фаррар в роли Флоры, Анджело Бада в роли Гастоне, Скотти пел барона Дуфоля, Амато — маркиза Д’Абиньи, а Адам Дидур — доктора Гранвиля ^[282] . Ко всему прочему, произошел неслыханный в истории оперного исполнительского искусства случай — три великие певицы, абсолютные примадонны: Эмми Дестинн, Эмма Имс и Мария Гай, которым не хватило в этом акте даже маленьких партий, появились на сцене в качестве хористок, чтобы хотя бы в такой форме выразить свое восхищение Зембрих! ^[283] Сама Зембрих была еще в очень хорошей вокальной форме и исполнила отдельные вокальные номера — например вставную арию Розины — под собственный аккомпанемент на фортепиано.

282

The New York Times, 7 February 1909.

283

Panek Waclaw. Kariery і legendy. Zbior 2. S. 53.

Весь вечер певице преподносили цветы и подарки. В конце концов Зембрих начала демонстрировать показную усталость и ужас от нескончаемых презентов. Правда, когда Карузо преподнес ей драгоценный памятный кубок, она прижала его к сердцу и даже поцеловала. В конце гала-концерта прозвучал марш из «Свадьбы Фигаро», которым дирижировал Густав Малер.

Во время этого грандиозного торжества Карузо чувствовал себя не в своей колее. За последние шесть месяцев его душевное и физическое состояние было настолько расстроено, что это отразилось на голосе, и ему пришлось отменить все последующие выступления и закончить сезон раньше времени. Из шестидесяти пяти запланированных спектаклей он смог выступить только в сорока четырех. 2 апреля Карузо писал брату Джованни, что не пел в течение полутора месяцев и теперь крайне озабочен физической невозможностью выполнить обязательства перед «Метрополитен-оперой». Чтобы восстановить силы, ему нужен как минимум годовой отдых в Италии. После его выступления в «Манон» 4 марта было официально объявлено, что Карузо берет отпуск. Слухи о болезни тенора переросли в прессе в массовую истерику и вызвали невероятное волнение в музыкальных (и не только) кругах.

Тем не менее 7 апреля Карузо нашел силы выступить в роли Радамеса, чего, по всей видимости, в таком состоянии делать не стоило. Впервые за многие годы критики довольно прохладно оценили его исполнение: «Карузо совершил большую ошибку, выступив именно в „Аиде“ после долгого перерыва (он не появлялся на сцене с 4 марта)» ^[284] . Такие отзывы привели его только в еще большее расстройство.

Энрико чувствовал, что его голос не в порядке, но не хотел, чтобы это становилось предметом досужих толков. Он верил, что сможет обрести былую форму. Холбрук Куртис, лечащий врач тенора, категорически запретил ему петь в течение последующих шести месяцев и в интервью репортерам заявил: «У Карузо сильное нервное истощение. Ему нужны длительный отдых и полный покой» ^[285] .

284

Musical America, 17 April 1909.

285

Daily Mail, 5 April 1909.

Журнал «Музыкальная Америка» отметил целый ряд причин плохого самочувствия тенора, среди которых фигурировал «потрясший Энрико визит женщины, с которой тот прожил много лет, и огромная нагрузка в театре, где он иногда пел по пять-шесть раз в неделю». Далее автор статьи размышлял: «Не понятно, вернет ли великий тенор былую форму. Пока же его бедам сочувствует весь мир. Он вне конкуренции во многих отношениях: у него уникальный голос, он подлинный демократ, открытый, щедрый человек — все это становится особенно заметным в контрасте с некоторыми иностранными певцами и музыкантами, которые приезжают в Америку, считают каждый доллар, а потом уезжают в Европу и там поносят нашу страну. Карузо всегда находит добрые слова в адрес Америки и американцев… Ни один артист, обращавшийся к нему за помощью, не видел от него ничего, кроме доброжелательности и неизменной щедрости…» ^[286]

286

Musical America, 17 April 1909.

Так как Карузо не мог закончить сезон, Оскар Хаммерштайн по договоренности с «Метрополитен-оперой» предоставил на замену ему певца из своей труппы — Джованни Дзенателло, который и принял участие вместо Энрико в ежегодном турне по городам США.

Четырнадцатого апреля 1909 года на лайнере «Мавритания» Карузо отплыл в Европу в состоянии сильного волнения — из-за здоровья, голоса, неопределенности дальнейшей карьеры… А пресса постоянно подпитывала его беспокойство, бурно обсуждая, почему великий тенор отказался от завершения сезона в «Метрополитен-опере». Карузо упорно опровергал слухи о своей болезни и в Лондоне старался изо всех сил казаться здоровым и беззаботным. Когда его спрашивали, например, где он собирается провести лето, он отшучивался, говоря, что поедет к Козиме Вагнер — осваивать вагнеровский репертуар. Тем не менее состояние здоровья тенора являлось одной из наиболее важных тем дня в газетах на обоих континентах.