Касание
Шрифт:
— Дурачок ты! Откуда у нас еда? Уже три дня ни у кого ничего. Ты же знаешь.
— Врете! Вы прячете! Я вижу, вы все время жуете! Сволочи! — опять заорал Сотирос.
— Ну обыщи нас. — Георгис распахнул пальто и откинул шарф. Как только он откинул шарф, он сразу закашлялся. Я испугался, что у него начался приступ.
И я прикрикнул на него:
— Закройся, ты, рыцарь! Нашел кому доказывать. Он же сам знает, что все голодные. Замотай шарф.
Георгис послушно замотал горло, закрыл грудь, и кашель вправду прекратился.
Сумерки густели. Но там, на горизонте, куда упиралась равнина,
Как-то неоправданно громко Георгис начал опять читать стихи. Он с остервенением вытягивал свои длинные ноги и точно вколачивал в грязь строчки:
Не знаю, что длиннее — час иль год.
Ручей иль море переходят вброд?
Я подумал: «Или грязь?»
Из рая я уйду, в аду пребуду.
Мы ушли из рая давным-давно, и сколько нам еще пребывать в аду?
Отчаянье мне веру придает.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Он не успел еще произнести последнее слово, потому что Сотирос вдруг начал громко бормотать:
— Деревня, деревня, вот, наконец, деревня.
Перед нами было пусто.
— Вы идиоты! Вы слепые! Вы что, правда не видите? Вон же деревня. Вот, вот, смотрите — там огни! — Он кричал и дергался, медленно оседая в грязи.
Мы поняли: его начали мучить галлюцинации.
Вдвоем с Георгисом мы подхватили его под руки и доволокли до ближайшего дерева. Я попытался прижать его плечом к стволу, но Сотирос бился и кричал все исступленнее:
— Там деревня! Вы хотите бросить меня тут, а рядом деревня! Вы будете дрыхнуть под крышей.
— Ну что ты, кто тебя бросает, — сказал Георгис, — там действительно деревня. Но тебе нужно отдохнуть. Иначе ты не дойдешь.
— Я отдохну, я отдохну, только не бросайте меня. — Сотирос снова начал оседать в грязь. Ноги его не держали.
Тогда Георгис снял с шеи шарф, и мы связали Сотиросу кисти рук. Потом мы приподняли его и подвесили на ветку, продернув ее в кольцо рук, как вешают корзину с оливками. Он сразу перестал сопротивляться, стих и совсем покорно и беззлобно продолжал бормотать:
— Там деревня. Вон огни. Я отдохну. Я повишу чуть-чуть, отдохну, и мы пойдем в деревню. Вон огни…
ПАМЯТЬ
В конце концов, мы сделали из этого игру: по очереди то я, то Мемос тыкали пальцем в какой-нибудь дом и говорили: «Ставлю на этот». Не только все дома в новом районе были одинаковые, но и нумерация квартир по подъездам точно такая же, как в других.
Район походил на склад холодильников — белые призмы в не очень четком порядке подпирали белое небо. В каком из них жил мой шеф — догадаться было непросто, а я куда-то сунула записку с адресом.
Очередной просмотр кончился к шести часам, мы смотрели в тот день съемки по Лаосу. Мне никуда не хотелось ехать, но делать было нечего: у шефа были материалы, необходимые мне для работы, — завтра надо
сдавать заметку.Хорошо еще, что Мемос вызвался сопровождать меня, а то блуждание среди этих керамических айсбергов было бы совсем унылым.
Обойдя с тыла один из кубов, мы вышли на зады стройки — туда, где, видимо, еще недавно лепились домики подмосковной деревни. Сейчас только чудом выжившие две хибарки цеплялись за откосы котлованов и рвов. Казалось, бульдозеры тут отрыли странное кладбище для деревеньки — в просторные могилы котлованов предстояло лечь избам в бревенчатых гробах собственных стен.
На одном из уцелевших домишек болталась жестяная плашка с надписью «Парикмахерская». И табличка у двери: «Работает: вторник, четверг, суббота. Выходной день — воскресенье».
Я прочла и захохотала.
— Что там написано? — спросил Мемос.
Я перевела.
— Мистика, — сказала я. — А куда они дели понедельник, среду и пятницу?
— Мистика, — сказал Мемос и тоже засмеялся.
С фасада дом-холодильник был обжит, у каждого подъезда разбит палисадник, и в зарослях золотых шаров на скамеечках сидели жильцы, как в каком-то далеком провинциальном городке, за тридевять земель от Москвы.
И у первого же подъезда мы увидели Босю. Он тоже дышал прохладой под сенью золотых шаров. Шеф — в вязаном жилете и в тапочках. Рядом с ним сидел сильно подвыпивший старикан.
— О, господин Янидис! — воскликнул Бося, обнимая руками свои полные плечи. Этим жестом он, видимо, пытался компенсировать отсутствие пиджака. — Какими судьбами?
Бося вскочил, но тут же снова сел, пряча ноги в тапочках под скамейку.
— Конвоирую даму, — сказал Мемос.
Услышав иностранную речь, старикан крикнул: «Пардон!» и сунул руку Мемосу: «Будем знакомы. Мир — дружба».
Бося мучительно поморщился.
Мы присели на скамейку.
— Вы долго плутали? — спросил Бося. — Идиотская планировка. Мы жертвы типового строительства.
Мемос улыбнулся:
— Во время войны это очень удобно. Ни один оккупант не сможет засечь явочную квартиру.
— Ничего, лучше такие дома, чем жилищный кризис, мне вдруг стало обидно за Москву, — вы не жили в одной комнате впятером, так что не иронизируйте.
Старик все время напряженно слушал и, как видно, сгорал от желания вступить в разговор. Вдруг он выпалил:
— Мадам, их либе… ди шуле…
— Николай Егорович… — простонал Бося.
Но Мемос совершенно серьезно повернулся к старику.
— А их либе нихт… Никогда не любил, — прибавил он по-английски. — Это очень трогательно до преклонных лет сохранить любовь к школе.
Старик, похоже, не понял, когда я переводила Босе, но сказал: «Точно», — и похлопал Мемоса по колену.
— Мы сейчас видели очень страшную табличку, — сказал Мемос Босе. Он рассказал про надпись на бывшей парикмахерской.
Шеф загрохотал: «Шутники!» Но на этот раз Мемос не засмеялся, а грустно покачал головой:
— Я вот тоже веселился вначале, а сейчас думаю: это страшно. Ведь сплошь и рядом из твоей жизни изымается время — дни, годы, — как ни в чем не бывало, и ты уже начинаешь верить, что их вообще не было, и пишешь в автобиографии: «1945 год», потом сразу «1965-й». И тебе кажется, что не было двадцати лет.