Каспар, Мельхиор и Бальтазар

— Если бы дело было только в желудке! — продолжает Ирод. — Нет, все мои внутренности горят адским пламенем. Когда я испражняюсь, подо мной оказывается гнойная кровавая лужа, где кишат черви. Всю оставшуюся жизнь я буду выть от боли.

Но я исступленно цепляюсь за эту жизнь, потому что у меня нет наследника. Иудейскому царству, которое я создал и которое держу в руках вот уже скоро сорок лет, царству, которое процвело благодаря мне, ибо я обеспечил ему такой длительный мир, какого не знала история человечества, еврейскому народу, столь щедро одаренному, но ненавидимому другими народами за его гордыню, за нетерпимость, за спесь, за жестокость его законов, земле, которую я украсил дворцами, храмами, крепостями и виллами, — увы, всему этому — этим людям, этим вещам — суждена жалкая гибель, ибо нет другого властителя, который был бы равен мне силой и дарованиями! Господь не ниспошлет иудеям второго Ирода!

Он долго молчит, понурив голову, так что видна только тройная золотая корона на его голове, а когда поднимает лицо, гости с ужасом видят, что оно залито слезами.

— Ты, Каспар из Мероэ, и ты, Бальтазар из Ниппура, и ты, малыш Мельхиор, укрывшийся под ливреей пажа за спиной царя Бальтазара, я обращаюсь к вам, ибо вы одни достойны меня выслушать при этом дворе, где я вижу только клятвопреступных военачальников, нерадивых министров, продажных советников и интриганов придворных. Почему вокруг меня все развращено? Ведь раззолоченные подонки, быть может, были вначале честными, во всяком случае, ни хуже, ни лучше остального человечества. Беда в том, что власть развращает. Это я, всемогущий Ирод, против своей воли, против их собственной воли превратил этих людей в предателей. Ибо власть моя огромна. Вот уже сорок лет я рьяно пытаюсь упрочить ее и усовершенствовать. Мои лазутчики рыщут повсюду, да и сам я иногда по ночам хожу, переодетый, по городским притонам и лупанариям, чтобы послушать, что там говорится. Всех вас, кто бы вы ни были, я вижу насквозь, как если бы вы были из стекла. Мне известны все подробности того, как был разрушен твой Бальтазареум, царь Бальтазар, — хочешь знать имена виновников, можешь получить у меня список. Ты проявил в этом деле жалкую мягкотелость. Надо было карать, о господи, карать и снова карать, а ты вместо этого поседел от горя.

Ты любишь скульптуру, живопись, рисунок — изображение. Я тоже. Ты знаток греческого искусства. Я тоже. Ты сталкиваешься с дурацким фанатизмом иконоборцев-священников. Я тоже. Но выслушай историю орла, украшавшего Храм.

Третий Храм Израиля, самый большой из всех и самый прекрасный, должен увенчать мою жизнь. Ценой огромных жертв создал я творение, которое было не по плечу ни одному из моих предшественников-асмонеев. Я был вправе ожидать от моего народа, и в особенности от фарисеев и священников, безграничной благодарности. На фронтоне главного входа в Храм я приказал водрузить парящего орла с распростертыми крыльями — золотого орла, размах крыльев которого достигал шести локтей. Почему я выбрал эту эмблему? Да потому, что в двух десятках строф Священного Писания о нем говорится как о символе могущества, великодушия и верности. И еще потому, что это эмблема Рима. Таким образом золотой орел прославлял два столпа цивилизации — библейскую традицию и величие Рима, а потомки должны будут признать, что вся моя политика была направлена на то, чтобы их сблизить. Так что простить преступление, связанное с этим делом, было невозможно. Болезнь и муки мои в ту пору достигли высшей точки. И лекаря отправили меня в Иерихон принимать теплые сернистые ванны. В один прекрасный день по Иерусалиму распространились вдруг неизвестно откуда взявшиеся слухи о моей смерти. И тут же двое фарисейских ученых, Иуда и Маттафия, собрав своих учеников, объяснили им, что необходимо сокрушить эмблему, которая нарушает вторую заповедь, воплощает образ греческого Зевса и символизирует римское присутствие. Средь бела дня, когда на паперти язычников кишит народ, молодые люди вскарабкались на крышу Храма, с помощью веревок добрались до фронтона и топором изрубили на куски золотого орла. Горе им, ибо Ирод Великий не умер — отнюдь! Стражи Храма и солдаты бросились к осквернителям. Арестовали и их, и тех, кто их подстрекнул. Всего человек сорок. Я повелел доставить их в Иерихон для допроса. Суд происходил в большом городском театре. Я присутствовал на нем, лежа на носилках. Судьи вынесли приговор: двое ученых мужей прилюдно сожжены, осквернители обезглавлены.

Вот, Бальтазар, как должен защищать шедевры царь, любящий искусство.

Что до тебя, Каспар, то я куда больше тебя знаю о твоей Бильтине и о ее дружке-мошеннике. Всякий раз, когда ты обнимал свою белокурую красавицу, один из моих соглядатаев прятался за занавеской или под царским ложем в твоей опочивальне и наутро посылал мне обо всем полный отчет. Твоя доверчивость еще более преступна, если это возможно, чем снисходительность Бальтазара. Как! Рабыня обманывает тебя, унижает, выставляет на всеобщее посмешище — и ты щадишь ее жизнь! Ты любишь ее белоснежную кожу, говоришь ты? Что ж, тебе следовало ее сохранить! Я пошлю тебе мастеров, которые искусно сдирают кожу с узников, наматывая ее на ореховые палочки!

А ты, Мельхиор, — какой же ты простак, если воображаешь, что можешь явиться в мою столицу, проникнуть в мой дворец и даже оказаться за моим столом под чужим именем. Ты что же, решил, что ты в караван-сарае? Знай же, ни одна подробность твоего бегства из Пальмиры вдвоем с наставником не ускользнула от моих шпионов, мне известен каждый этап вашего пути и даже каждое слово, каким вы обменялись со встречными путешественниками: все они у меня на жалованье. От моей доброй воли зависело предупредить тебя о перевороте, который готовил твой дядя Атмар на другое утро после смерти твоего царствующего отца. Я тебя не предупредил. Почему? Потому что законы морали и справедливости неприложимы к власти. Кто знает, а вдруг твой дядя — я согласен, в глазах обывателя он предатель и убийца, — так вот, вдруг твой дядя будет лучшим государем, более полезным для своего народа и, главное, лучшим союзником царя Ирода, чем ты? Он хотел погубить тебя? Он был прав. Он не должен терпеть, чтобы за пределами его страны существовал законный наследник трона, на котором сидит он сам. Скажу тебе откровенно, он разочаровал меня, допустив изначально ошибку и дав тебе уйти. Ладно! Я принял решение не вмешиваться в это дело и не стану вмешиваться. Можешь ходить и ездить по Иудее — официально я признаю в тебе Нарцисса из свиты царя Бальтазара. Но вообще-то ты, потерявший трон и жаждущий его вернуть, раскрой пошире глаза, навостри уши. И, глядя на меня, усвой жестокий закон власти. В чем состоит этот закон? Как его сформулировать? Возьмем, к примеру, возможность, о которой я только что упомянул: предположим, я предупредил вас, тебя и твоего отца, царя Теодена, что принц Атмар подготовил все, чтобы убить тебя, как только царь умрет. Может, это правда, а может, я солгал. Проверить мои слова невозможно, понял — невозможно.Это роскошь, которую вы с отцом позволить себе не можете. Надо действовать, и притом не откладывая. Но как? Нанеся удар первыми. Подослав убийц к Атмару. Таков закон власти — при малейшем подозрении наносить удар первым. Я всегда неукоснительно придерживался этого закона. Закон этот жесток, он создал вокруг меня зловещую пустоту. И если посмотреть на мою жизнь, плоды его двойственны. Я прожил дольше всех восточных владык, я самый богатый из них и как никто облагодетельствовал свой народ. И я же самый несчастный человек на земле, никого другого так не предавали друзья, не обманывали жены, не ослушивались дети, ни в ком другом за всю историю человечества не видели такого ненавистного деспота.

Ирод на мгновение умолкает, а когда начинает говорить вновь, голос его так тих, что гостям приходится напрячь весь свой слух, чтобы расслышать.

— Самое дорогое мне на свете существо звали Мариамна. Я говорю не о дочери первосвященника Симона, на которой я женился третьим браком просто потому, что она тоже звалась Мариамна. Нет, я говорю о первой, неповторимой, единственной женщине моей жизни. Я был молод и пылок. Я шел от победы к победе. Когда разразилась беда, я только что успешно выпутался из самой дьявольской передряги, в какую мне когда-либо случалось попадать.

Тринадцать лет спустя после убийства Юлия Цезаря соперничество Октавиана и Антония за господство над миром превратилось в смертельную вражду. Разум склонял меня в пользу Октавиана, владыки Рима. Мое географическое положение — поскольку я был соседом и союзником египетской царицы Клеопатры — толкнуло меня в объятия Антония. Я уже набрал армию и устремился было на помощь Антонию против Октавиана, но Клеопатра, обеспокоенная моим растущим влиянием на Антония — а она хотела снискать его расположение за мой счет, — не дала мне вмешаться в схватку. Она заставила меня повернуть мои войска против ее старинного врага — арабского царя Мальхуса. Интригуя против меня, Клеопатра меня спасла. Ибо второго сентября Октавиан разбил Антония при Акциуме на побережье Греции. Для Антония, Клеопатры и их союзников все было кончено. Все было бы кончено и для меня, если бы я подоспел, как собирался, на помощь Антонию. Теперь мне оставалось одно: совершить поворот, что было делом довольно щекотливым. Начал я с того, что помог римскому наместнику в Сирии разгромить войско преданных Антонию гладиаторов, которые пытались пробиться в Египет, куда он бежал. После чего я отправился на остров Родос, где пребывал Октавиан. Я не пытался его обманывать. Напротив, я представился ему как верный друг Антония, который помогал ему всем, чем мог деньгами, продовольствием, войсками, но главное — советами, добрыми советами, бросить Клеопатру, которая влечет его к гибели, и даже приказать убить ее. Увы, Антоний, ослепленный страстью, не захотел меня слушать! Высказав все это Октавиану, я сложил к его ногам мой царский венец и объявил ему, что он может обойтись со мной как с врагом, лишить меня трона, казнить — все это будет справедливо, я безропотно подчинюсь любому его решению. Но он может и — наоборот — принять мою дружбу, и она будет такой же верной, безупречной и действенной, какой была моя дружба к Антонию.

Никогда еще я не играл так рискованно. В течение минуты, пока будущий Август, потрясенный моей дерзостью, колебался, было неизвестно, что меня ждет — позорная гибель или торжество. Наконец Октавиан поднял мой венец, возложил его мне на голову и сказал: «Оставайся царем и будь моим другом, поскольку ты так высоко ценишь дружбу. И, чтобы скрепить наш союз, я дарю тебе личную гвардию — четыре сотни галлов царицы Клеопатры». А вскоре мы узнали, что Антоний и Египетская царица покончили с собой, чтобы не участвовать в триумфальном шествии Октавиана.

После такого блистательного поворота судьбы я мог спокойно смотреть в будущее. Увы, мне пришлось заплатить за победу страшнейшими несчастьями в лоне собственной семьи.

Источником этих несчастий в первую очередь была моя любовь к Мариамне. Ее черное солнце освещает происшедшую трагедию — только в его свете и можно ее понять. Отправляясь к Октавиану, я отлично понимал, что рискую жизнью и у меня мало надежд вернуться живым. Дома у меня оставались четыре женщины: моя мать Кипра, моя сестра Саломея, царица Мариамна и ее мать Александра. На деле речь шла о двух ненавидящих друг друга кланах: идумейском, из которого вышел я сам, и уцелевшими потомками асмонеев. Надо было помешать этим четырем женщинам истребить друг друга за время моего отсутствия. Прежде чем отплыть на Родос, я отправил Мариамну с матерью в крепость Александрион, а мою мать, Саломею, трех моих сыновей и двух дочерей запер в крепости Масада. Потом дал коменданту Александриона, Соэмию, тайный приказ умертвить Мариамну, если он получит известие о моей собственной гибели. Сердце и разум — оба диктовали мне эту крайнюю меру. Я не мог вынести мысль, что моя любимая Мариамна, пережив меня, может стать супругой другого. А кроме того, после моей смерти ничто не помешало бы асмонеям во главе с Мариамной снова прибрать к рукам власть и постараться сохранить ее любой ценой.

Вернувшись с Родоса в ореоле победы, я собрал всю эту милую компанию в Иерусалиме, уверенный в том, что мой политический успех приведет ко всеобщему примирению. Не тут-то было! С первых минут я наткнулся на лица, искаженные ненавистью. Сестрица Саломея сгущала мрак, то заводя уклончивые разговоры, то делая зловещие разоблачения, в надежде на то, что однажды эта черная туча разразится грозой над головой Мариамны. Мариамна же обливала меня презрением, отказываясь от всяких сношений со мной, хотя разлука и опасность, которой мне удалось избежать, только разожгли мою страсть к жене. Более того, Мариамна не упускала случая подло намекнуть на старую историю — смерть своего деда Гиркана, которую я будто бы ускорил. Мало-помалу загадка разъяснилась, я понял, что произошло в мое отсутствие. Все эти женщины, ожидая, что, скорее всего, я погибну, стали плести всевозможные интриги. Действовали они не в одиночку. Комендант Александриона, Соэмий, желая попасть в милость к Мариамне, будущей правительнице Иудеи, сообщил ей о том, что я приказал ему убить ее в случае моей гибели. Приходилось наводить порядок. Первой скатилась голова Соэмия. Но это было только начало. Мой виночерпий попросил у меня тайной аудиенции. Он явился с бутылкой ароматизированного вина. Вино ему вручила Мариамна, уверив его, будто это приворотное зелье, и, обещав щедрое вознаграждение, приказала незаметно напоить меня им. Не зная, как быть, он открылся моей сестре Саломее, которая и посоветовала ему признаться мне во всем. Привели раба-галла и приказали ему отведать напиток. Он упал мертвым. Немедля вызвали Мариамну, она поклялась, что слыхом не слыхала о зелье и это все козни Саломеи, замыслившей ее погубить. Это было вполне вероятно, и, жаждая пощадить Мариамну, я раздумывал, против которой из женщин направить удар. Впрочем, я мог приказать пытать виночерпия, пока он не скажет всей правды. Но тут разыгралась неожиданная сцена, которая все перевернула вверх дном. Моя теща Александра вдруг нарушила молчание и начала во всеуслышание обвинять собственную дочь. Она не только подтвердила, что меня пытались отравить, но и дала толчок новому делу, утверждая, будто Мариамна была любовницей Соэмия, которому предназначала важную политическую роль после моей смерти. Быть может, ради спасения Мариамны я решился бы навсегда зажать рот этой фурии. Но, к сожалению, скандал получил слишком громкую огласку. В Иерусалиме только об этом и говорили. Избежать суда было невозможно. Я созвал двенадцать мудрецов, перед которыми и предстала Мариамна. Держалась она поразительно — мужественно и с достоинством. Она до самого конца отказывалась от защиты. Приговор был единодушным — смерть. Мариамна этого ждала. Она приняла ее, не проронив ни звука.

Я приказал положить тело Мариамны в открытый саркофаг, залив его прозрачным медом. Семь лет я хранил его в моих покоях, наблюдая, как день ото дня возлюбленная плоть растворяется в прозрачном золоте. Горе мое не знало границ. Никогда не любил я ее с такой страстью и могу сказать, что и поныне, по прошествии тридцати лет, несмотря на многочисленные браки, разводы и чудовищное распутство, я все так же люблю ее. Это ради тебя, Каспар, вспоминаю я эту драму, опустошившую мою жизнь. Вслушайся в вопли, эхо которых еще отдается под сводами этого дворца и сегодня долетает до тебя: это я, Ирод Великий, выкрикиваю имя Мариамны в стенах моей опочивальни. Отчаяние мое было таким свирепым, что слуги, министры и придворные в страхе разбежались. Когда мне удавалось схватить одного из них, я заставлял его вместе со мной призывать Мариамну, словно у двух голосов было вдвое больше надежды ее вернуть. Я почувствовал едва ли не облегчение, когда в ту пору в Иерусалиме разразилась эпидемия холеры, косившая и простолюдинов, и богачей. Мне казалось, что бедствие заставит иудеев посочувствовать моему горю. Но люди вокруг меня мерли как мухи, и мне пришлось покинуть Иерусалим. Однако вместо того, чтобы удалиться в один из моих дворцов в Идумее или Самарии, я разбил лагерь в пустыне, в глубокой долине Гор, суровом и бесплодном провале, смердящем серой и смолой, — истинном образе моего сердца. Я провел там в бесчувствии много недель, приходя в себя только от мучительной головной боли. Но инстинкт подсказал мне правильное решение — клин надо вышибать клином. Адская долина Гор подействовала на мою душу, истерзанную горем и мыслями о холере, как каленое железо на гнойную рану. Я выбрался из пропасти на поверхность. И вовремя. Мне тотчас сообщили, что моя теща Александра, которую я неосторожно оставил в Иерусалиме, плетет сети заговора, чтобы завладеть двумя иерусалимскими крепостями — Антонией, рядом с Храмом, и восточной башней, высящейся среди жилых кварталов. Я предоставил этой фурии, главной виновнице гибели Мариамны, запутаться в собственных интригах и, неожиданно вернувшись в город, застиг ее на месте преступления. Ее труп отправился вдогонку за другими мертвецами ее династии.