Кассандра

Да, верно. Я увидела это. Я была благодарна Анхизу и додумывала до конца то, что он оставлял мне додумывать самой. Мы должны были обороняться от зла еще до того, как у него появилось имя «война». Нельзя было допускать возвышения Эвмела. Но кто не допустил бы его? Царь. Приам. Отец. Сомнения продолжали жить во мне. Из-за Эвмела я стала сомневаться в отце. В сомнениях таился страх.

Во мне жил страх, Эней. Ты никогда не хотел в это поверить. Страх такого рода был тебе неведом. Память — страх. Чувства — страх. Как часто ты смеялся, вернувшись, над тем, что я не могла тебе ничего поведать о событиях, рассказов о которых ты ждал от меня. Кто и кем был убит, кто поднялся и кто опустился по иерархической лестнице, кто в кого влюбился, кто у кого увел жену — все это тебе приходилось узнавать от других, не от меня. Разумеется, все это было мне известно. Обычно тот, кого такие события не касаются, знает о них больше, чем остальные. Но моя память помимо моей воли просто не принимала всего этого слишком всерьез. Словно эти события происходили не в действительности. Словно были недостаточно действительными. Словно это были тени событий. Как тебе объяснить? Ну, скажем, Поликсена. Ах, Эней. Каждую черточку ее лица я вижу, как будто она и вправду передо мной. На лице ее написано несчастье. Как только я увидела это и услышала в ее голосе призвук беды, меня затопил страх: мою сестру ждет страшный конец. Как часто тянуло меня взять ее руки и выкрикнуть это вслух. Я сдерживала себя. Я напрягала все мышцы, чтобы не поддаться достоверности своего страха. Мне не надо объяснять, почему такими тяжелыми были мои роды. Слишком затвердели мои мускулы. У меня было чувство, будто я своим телом заслоняю брешь, через которую едва ощутимо для меня самой просачивалась в наш мир твердых тел иная действительность. Пять чувств, на которые мы полагаемся, не могут воспринять ее, и поэтому мы от нее отрекаемся.

Слова. Все, что я могу рассказать об испытанном мною, было и остается словами. У того, что вещает моими устами, нет имени. И не по своей воле стала я его устами. Оно принуждало меня, и я высказывала то, что оно мне внушало. Слухи о том, будто я говорила правду, а вы меня не хотели слушать, распространяли враги. Не по злобе, они понимали это ничуть не лучше вас. Для греков существуют только правда или ложь, верное или неверное, победа или поражение, друг или враг, жизнь или смерть. Они мыслят иначе, чем мы. То, чего нельзя увидеть, услышать, пощупать, для них не существует. Есть еще и третье — они раздавливают его между своими двумя противоположностями, третье, по их мнению, вообще не существует, — улыбающаяся жизнь, способная снова и снова возрождаться из самой себя, третье неделимое: душа в жизни и жизнь в душе. Анхиз сказал как-то, что важнее, чем изобретение проклятого железа, был бы для них дар дойти до сути, чтобы железные понятия добра и зла они относили не только к себе, но, например, и к нам.

Ничего об этом не расскажут их певцы,

А если они или мы передадим это дальше? Что воспоследует? Ничего, к сожалению. Или к счастью. Не песня, а приказ сотрясает не один только воздух. Это не мои слова, это слова Пенфезилеи. Она презирала во мне то, что называла «кривляньем». Что значат мои сны по сравнению с ее копьем? Ее горький смех был едва переносим. Я слишком часто говорила ей об этом. Справедливость была на ее стороне, если только справедливость может опираться на копье. Поздно, опять слишком поздно, поняла я, что она так распоряжалась своей жизнью, чтобы на глазах у всех довести до последней черты эту несправедливость безнадежности, в которой она жила.

Однажды, как раз в день исполнения мной обряда, в храм пришли Гекуба и Поликсена. Странно, что они захотели принести жертву Аполлону, а не как всегда Афине, нашей покровительнице, чей храм был расположен куда удобнее, в городе. На что должна была повлиять эта жертва — плоды полей, — они мне не сказали, я видела только, что они находятся в полном согласии, и мое сердце сжалось. Их просьбы к божеству — это я узнала много, много позднее — были столь противоестественны, что они не решались обратить их к богине, а только к мужскому божеству. Аполлон должен был освободить Поликсену от беременности, которой она боялась. Она не хотела ребенка от Андрона, она все еще была под его властью. Почему именно в этот час на ее лице появилось выражение страстной мольбы и хрупкости, отразивших ее душевное смятение? Почему именно Ахилл, скот, увидел это? У меня перехватило дыхание, когда он вошел в храм. С тех пор как он умертвил здесь моего брата Троила, он не приближался к Аполлону, хотя, к сожалению, было договорено, что этот храм останется открыт и для греков, прославляющих своего бога. Так он, Ахилл, скот, вошел в храм и увидел мою сестру Поликсену, а я от алтаря, откуда видно все, увидела, что он увидел ее. Увидел, как она похожа на нашего брата Троила, и пожирал ее своим уже знакомым мне, ужасающим взглядом. Я прошептала: «Поликсена» — и упала. Когда я пришла в себя, около меня хлопотала старая Эрофила с пергаментным лицом. «Она погибла, Поликсена погибла», — шептала я. «Вставай, Кассандра, — сказала Эрофила, — возьми себя в руки. Тебе нельзя сейчас так уходить. Сейчас не время для видений, чему должно быть, то будет. Мы здесь не для того, чтобы этому препятствовать. Не поднимай шума».

Наш храм внезапно стал пользоваться особым вниманием. Здесь вели переговоры посредники, подготавливая встречу, и она состоялась: троянец Гектор встретился с греческим героем Ахиллом. Я оставалась в помещении за алтарем, где слышно каждое слово. Я услышала то, о чем уже знала, Греческий герой Ахилл хочет троянскую царевну Поликсену. Гектор, узнавший от Пантоя, что у греков отцы и старшие братья распоряжаются судьбой дочерей и сестер, сделал вид, что идет навстречу желанию Ахилла: хорошо, он передаст ему в собственность сестру, если тот, со своей стороны, передаст нам план греческого лагеря. Я не верила своим ушам. Никогда Троя не требовала от противника, чтобы он выдавал своих. Никогда не продавала своих дочерей врагу за такую плату. Неподвижно стоял позади Гектора этот Андрон, которому предалась Поликсена. Ахилл, скот, не боявшийся, как он доказал, святынь, не схватил за горло ни того, ни другого. Мог ли он подозревать, как тесно окружало храм первое кольцо вооруженных воинов? Едва ли. Он сказал, что подумает об этом. Но он просит разрешения еще раз взглянуть на Поликсену. На это, как ни удивительно, Гектор, брат, не согласился. Тогда заговорил свежим, молодым голосом ее друг Андрон.

«Но почему бы нет!» — услышала я его слова. «Ах, сестра, — подумала я, — если б ты могла его слышать, своего красавца». Вечером — так было решено — Поликсена покажется своему будущему господину на стене у Скейских ворот. Я умоляла Поликсену не показываться ему. «Но почему бы нет?» — сказала она, как Андрон. Никаких причин возражать у нее нет. Разве этого недостаточно? Но какие причины были у нее согласиться? «Ты что же, любишь этого скота? Ты что же, хочешь вынести еще и это?» — вырвалось у меня. Этих слов я себе не простила. Они отбросили сестру неодолимо далеко. Я увидела это сразу, такое стало у нее лицо: отстраненное. Охваченная паникой, я схватила ее руки, я просила простить меня, я потеряла голову, я говорила, говорила. Напрасно. Вечером, перед закатом, она стояла на стене с этой новой, чужой улыбкой и смотрела вниз на Ахилла. Он уставился на нее, чуть ли не глотая слюну. И тогда моя сестра Поликсена медленно обнажила грудь, при этом она глядела — все так же, издалека — на нас: на своего возлюбленного, на своего брата, на свою сестру. Я с мольбой взглянула на нее. «Эй, Гектор, — взвыл снизу хриплый голос Ахилла, скота. — Слышишь, соглашение входит в силу».

Оно вошло в силу. На месяцы сестра Поликсена стала женщиной, вызывавшей всеобщее восхищение. Этого она и хотела. То, что было наказанием для других, она совершила над собой сама. Среди прочего война принесла с собой и способы избавления от плода. И Поликсена, когда она открыла грудь греку, уронила маленький сгусток крови — ребенка Андрона. Торжествующе и бесстыдно она рассказывала об этом всем. Она свободна. Свободна. Никто и ничто ее не связывает. Вот так оно и было.

Я пошла к Анхизу. Сидевшие в кружок гости не разошлись. Мое подозрение оказалось справедливым. Здесь рабыни из греческого лагеря встречались с женщинами из города. Почему бы и нет? Теперь меня так легко не удивишь. Так я подумала. И тут они меня удивили. Ахилл, узнали мы, стал уклоняться от участия в сражениях. Значит, он держал свое слово. Я не могла поймать взгляд Поликсены. В греческом лагере появилась чума, ее послал бог Аполлон, объяснял Калхас-прорицатель: следует вернуть отцу ничтожную рабыню, которую великий Агамемнон рассматривает как свою часть добычи, — ее отцом по случайности оказался сам прорицатель. Разумеется, Агамемнон получил возмещение. Так не без вмешательства Калхаса, отца Брисеиды, нашу Брисеиду вырвали из-под власти Ахилла, владевшего ею все это время и тешившегося над нею, как он хотел, и передали великому флотоводцу Агамемнону. Он держал ее в отдельной палатке, рассказывала девушка-рабыня. И не приходил к ней ни днем ни ночью. Единственный, кто ее навещал, это ставший совсем седым Калхас. Когда я осмелилась спросить, как она, ответом был только долгий немой взгляд.

Меня знобило. До последней жилочки пробирал холод. Казалось, Анхиз знал, что со мной. «Эней возвращается, — сказал он тихо. — Ты уже знаешь?» Горячая кровь хлынула мне в лицо. Эней возвратился. Его корабль сумел пробиться к нам. Я снова жила. Но Эней был подавлен. Он оказался прочно втянутым в войну. Он принес надежду на подкрепление. Греков надо задержать во что бы то ни стало. Наши и их герои встретятся на поединках, настоящее единоборство, по правилам, с которым греки согласились. Вся Троя собралась на стене и смотрела на борьбу между нашим Гектором и Большим Аяксом, особое удовольствие было видеть, что неутомимая тренировка Гектора себя оправдала. Гектор Темное Облако был бойцом, способным помериться силами с любым, Гекуба с побелевшим лицом удалилась. Оба героя обменялись оружием, и глупейшие из зрителей на стенах захлопали в ладоши. Несчастливое оружие. Перевязь Аякса Ахилл, скот, использовал, чтобы зацепить Гектора, когда он тащил его вокруг цитадели. А меч Гектора послужил Большому Аяксу потом, когда он в приступе безумия покончил с собой.

События выскользнули из наших рук и обернулись против нас. Тогда мы стали придавать им чрезмерное значение. С какой расточительностью изготавливались для Гектора щит, меч, копье и панцирь! Не только лучшее, но и красивейшее оружие подобало ему. Однажды, когда в воздухе уже чувствовалось предвестие весны, я встретила Гектора у дверей оружейной мастерской. Не обращая внимания на следовавших за нами людей Эвмела, он подошел ко мне. Иногда достаточно одного разговора. Стало ясно, он наблюдал за мной. «Похоже, ты убегаешь от меня, сестра, — сказал он без упрека в голосе. — А ты знаешь куда?» Давно уже ни один вопрос не волновал меня так, как этот. Гектор. Любимый. Он знал, что ему недолго осталось жить. Я знала, что он знает. Что я могла ему сказать? Я сказала, что Троя уже не Троя. Что я не знаю, как мне справиться с этим. Что я чувствую себя как раненый зверь в ловушке, что не вижу выхода. Всегда, когда я думаю о Гекторе, я чувствую спиной край мраморной стены, к которой я прижалась, и запах конского навоза, смешанный с запахом земли. Он положил мне руку на плечо и притянул к себе. Маленькая сестра. Всегда одинаково. Всегда сверху вниз. «Наверное, ты не можешь быть другой, мы должны с этим считаться. Жалко, ты не мужчина. Ты могла бы сражаться. Поверь мне, иногда это легче». — «Чем что?» Мы улыбнулись.

Кроме нас говорили наши глаза. Что мы любим друг друга. Что мы должны попрощаться. Никогда Гектор, любимый, не захочу я больше быть мужчиной. Я буду благодарить те силы, которые определяют пол людей, благодарить за то, что я смею быть женщиной. Что в тот день, когда ты погибнешь, о чем знаем мы оба, я смогу не быть там, избегнуть того поля боя, где снова неистовствовал Ахилл, скот, после того как наши убили его друга, его любимца Патрокла. Новость с двояким смыслом. Разве не спасена теперь Поликсена? Она может оставаться вне игры. Юная рабыня Ахилла прибежала к Анхизу с искаженным от ужаса лицом. Брисеиду, нашу Брисеиду, чтобы утихомирить ее похотливого господина, Агамемнон собственноручно возвратил Ахиллу. И в каком она состоянии теперь! Девушка плакала. Нет, она больше не вернется туда. Делайте с ней что угодно. Арисба кивнула милой Ойноне. С нее, с этой юной рабыни, которую надо было спрятать, началась вольная жизнь в пещерах. Следующим летом я увидела ее снова — совсем другим человеком. И я была готова стать другим человеком, он уже давно пробуждался во мне среди отчаяния, боли и тоски. Первое его движение — укол зависти, когда, обняв за плечи рабыню Ахилла, Ойнона увела ее куда-то. А я? Спасите меня тоже, чуть не закричала я, но то, что мне суждено было пережить, я еще не пережила. В тот день, вся в холодном поту, на своем ивовом ложе, я знала — Гектор отправился на бой, я знала — Гектор погиб.

Как это произошло, никто мне не сказал, никто не решился заговорить со мной об этом, и Эней молчал — он был там, но о нем я не беспокоилась. В глубине всех глубин, там, где душа и тело еще едины, куда не достигают ни слова, ни мысли, я знала все: как Гектор сражался, как был ранен, как стойко оборонялся и как умер. «Я была Гектором» — это не преувеличение, потому что сказать: «Я была с Гектором» — слишком мало. Оставаясь живой, я была тем, чем стал мертвый Гектор: куском сырого мяса. Бесчувственной. Крик матери, рыдания отца — все было где-то далеко. Можно ли отцу выпросить у Ахилла тело Гектора? Почему бы нет? Ночной поход отца бесконечно тронул бы меня, если б я еще оставалась собой. Теперь меня тронуло лишь то, что отец не смог напасть на спящего Ахилла. И вот я снова стою на стене, на хорошо знакомом месте у Скейских ворот. Внизу весы. На одной чаше — глыба сырого мяса, что было некогда Гектором, моим братом, на другой — все наше золото для убийцы Гектора. Это было низшей или высшей точкой войны. Холод внутри меня, Андромаха, без памяти лежащая на земле. И лицо Поликсены, так подходившее ко всему этому, и страсть к саморазрушению на нем. Как брезгливо бросает она на груду золота свои кольца и ожерелья. Мы не знали раньше, что можно уравновешивать тело мертвого и золото. Но, оказывается, можно и другое: обменять мертвого мужчину на живую женщину. Ахилл закричал Приаму: «Эй, царь! Отдай мне твою красивую дочку Поликсену и оставь себе свое золото».