Кастелау

Пиджак можно и на лестнице надеть.

– Погодите, господин Сервациус. – Голос Клинка зазвучал вдруг твердо и властно. – Я должен еще кое о чем вас предупредить.

– Да?

– Вы наверняка кого-нибудь найдете, кто выпишет вам этот больничный. Может, вам даже удастся отправиться в живительные Альпы. Только вам это не поможет. Мы, врачи, ужасно болтливый народ, а вы человек известный. Так что я непременно обо всем узнаю. И тогда я на вас донесу.

Он уже распахнул дверь, но тут остановился.

– Донесете?

– Вы намереваетесь уклониться от работы на важном военно-стратегическом объекте. Это саботаж. Подрыв боевого духа. Вы сами сказали: «Война проиграна».

– Я никогда…

– «Наш вождь – полное говно», вы сами сказали.

– Вам не поверят. У меня друзья.

– Вы правда так думаете? – Доктор Клинк сел за свой письменный стол. – Что ж, тогда положитесь на них. И желаю вам благополучного выздоровления, господин Сервациус.

Рукопись Сэмюэля А. Саундерса

В бумагах Вернера Вагенкнехта нашлось довольно много текстов, назначение и характер которых трудно определить однозначно. Собственно дневниковые записи фиксируют обычно события, происшедшие в определенный день, и обладают, видимо, высокой степенью достоверности. Это, однако, вряд ли можно утверждать в отношении отдельных, с указанием имени автора, произведений малой прозаической формы, обычно имеющих собственное название и по характеру скорее напоминающих рассказы – жанр, к которому Вагенкнехт в годы своей активной литературной деятельности обращался не раз.

Хотя в качестве персонажей в этих несомненно законченных текстах фигурируют реальные лица, не исключено, что ситуации, в которые поместил их автор, являются плодом чистейшего вымысла, возможно, это заготовки «большого романа», который Вагенкнехт намеревался написать после крушения нацистского режима. С другой стороны, и такое допущение представляется мне более вероятным, в этих вещах, возможно, отображены студийные сплетни и слухи, пересказанные автору Тицианой Адам и облеченные им в давно освоенную литературную форму.

Как бы там ни было, тексты эти дают убедительную картину своего времени. Действительно ли имели место описываемые события, в точности ли так они происходили или несколько иначе – дух эпохи и тогдашние умонастроения они позволяют ощутить вполне явственно.

Вернер Вагенкнехт. Актер и актер

Вокруг лепной розетки на потолке гостиничного номера – цветочная гирлянда. Роспись. Раньше он не замечал. Наверно, ее замечаешь, только когда лежишь, как он сейчас, на спине. Едва размежив веки, вдруг видишь – цветочки, веселенькие, алые и голубые. Может, – сейчас, еще в полудреме, смутным продолжением сна, сладостно было что-то такое вообразить, – может, директриса отеля захотела его порадовать, «маленький сюрприз для самого желанного нашего гостя», вот и пригласила художника, велела расписать лепную розетку, только поскорей, пока именитый постоялец на студии, у него примерка костюма. Пришлось срочно собрать леса, и живописец улегся на них на спину, как Микеланджело в Сикстинской капелле. Работать там, наверху, было жарко, и он разделся, так и лежал, совсем голый, мускулистое тело с маленьким шрамом на животе. Бусины пота на коже – как жемчужины и мелкие пятнышки краски, алые и голубые, если слизывать, сладковатые на вкус.

Соседняя постель пуста. Хорошо, что так. Самое лучшее, когда они вот так уходят и не надо их выпроваживать. Никаких тебе «сейчас горничная войдет», «это опасно», «мы обязательно снова увидимся». Никаких «увидимся снова», а если вдруг и встретишься случайно – вы друг с другом незнакомы, и все дела. Он не любит, когда утром, при свете, они всё еще здесь. Наутро освещение совсем другое, а дневной свет огрубляет черты лица. И не только лица. Как же его звали? Не стоит труда запоминать имена, тем паче что обычно они вымышленные, а если вдруг настоящие – запоминать тем более не стоит.

Ах да, Хенно. Прямехонький, как струночка, и этот маленький шрам на животе, словно второй пупок. Вчера, в баре отеля, он ему показался просто неотразимым.

Разговорились, сперва о погоде, потом – как это их вообще угораздило? – о Жан-Поле, которого, как позже, но уже гораздо позже, они друг другу признались, оба не читали. Нынче с незнакомцем о политике не поговоришь, о войне тем более, спорта тоже никакого. Два виски, больше не надо, потом он попрощался, все вполне невинно, безобидный разговор со случайным собеседником. «Мне, по счастью, недалеко, – бросил он невзначай, – я тут, в отеле, остановился». И между прочим, как бы по рассеянности, назвал свой номер.

А потом ждал стука в дверь. Как это обычно бывает.

Хенно. Как хоть на самом-то деле его зовут?

Сколько уж раз он зарекался туда ходить, хотя это, по сути, чуть ли не единственное место осталось, теперь, когда все прежние заветные точки позакрывали. А в этом отеле и зарубежные гости останавливаются, дипломаты, им-то уж никак не пристало созерцать в самом сердце рейха гнездилище порока. «Мир теперь только в Швейцарии, – поговаривали берлинцы. – Ну а еще в баре „Адлона“».

Надо, давно надо положить этому конец.

Просто не заходить туда больше, разве что совсем ненадолго, перед сном, пропустить стаканчик, ни с кем не заговаривая, один стаканчик – и точка. Ну, от силы два.

Все остальное слишком рискованно, особенно когда каждый встречный-поперечный тебя узнает. Вон, в «Фильм-Курир» фото напечатали: разбомбленный дом, все сгорело, все порушено, только кусок стены остался, а на нем, целая и невредимая, афиша фильма «Вечный холостяк», кадр с его физиономией во весь экран, у него и для автографов таких фотооткрыток целая пачка, где он в залихвацкой, набекрень, соломенной шляпе. Каким-то чудом и жильцы все уцелели, даже не ранен никто, а одна жиличка, написано в заметке под снимком, так фотографу и сказала: «Это Вальтер Арнольд нас уберег».

С таким лицом-афишей волей-неволей будешь осторожен. Этот Хенно, вон, тоже сразу же по фамилии к нему обратился: «Господин Арнольд».

Хенно.

Хорошо, что он ушел. Наутро с ними всегда одна морока и сплошное разочарование.

Так, подъем, душ, потом еще разок по тексту роли пройтись. Хотя что там учить, эту белиберду от перестановки до перестановки запомнить можно. Это вам не Клейста играть. Единственная интересная сцена – предсмертный монолог после битвы. Монолог этот Вагенкнехт – кого-кого, а уж его-то, Арнольда, на псевдонимах не проведешь – очень даже красиво написал. Все равно, он, Вальтер Арнольд, раз и навсегда себе положил: ничего никогда не играть вполсилы. Сколько бы его ни уверяли, что все и так замечательно. По сути, им только лицо его нужно, больше ничего. Сервациус однажды так и сказал: «При такой улыбке, как у тебя, актерское мастерство вообще ни к чему».

Едва он сел в кровати, раздался стук в дверь. Не робкий стук горничной, принесший свежие полотенца, – да и с какой стати в такое время? – а уверенный, требовательный, просто наглый грохот. Кто смеет так к нему ломиться? На каком основании? Не может быть таких оснований.

Не должно быть.

Он тотчас натянул одеяло до подбородка, с холодком испуга осознав, что лежит нагишом, без пижамы. А до спального халата не достать, вон он, на спинке стула.

Тут стук раздался снова, сильнее, чем прежде, нетерпеливей. Еще немного – и начнут дверь ломать. И там не один человек. Эти по одному не ходят.