Касторп

Обративший однажды внимание на погруженного в мечтательную задумчивость студента профессор математики Мангольдт громко спросил:

— И какой же, интересно, корень вы можете извлечь из этих облаков?

— Простите, господин профессор, — ответил сконфуженный Касторп, — но если учесть то, что вы минуту назад сказали о последовательности первых цифр, вытекающей из теоремы Ферма, я бы подумал о… бесконечности.

По аудитории прокатилась волна смеха, однако Мангольдт с серьезным видом кивнул и произнес:

— Действительно, это проблема чистой математики, мы же, однако, вернемся к нашим практическим задачам!

Залившийся краской Касторп склонился над своими записями; разумеется, он никак не мог предположить, что в результате этого незначительного инцидента, развеселившего аудиторию, за ним прочно закрепится сорвавшееся у кого-то с языка прозвище. С тех пор однокашники стали звать его Практичным Касторпом, или — проще и короче — Практиком.

Итак, наш Практик вел жизнь идеально упорядоченную, не допускающую никаких случайностей. Вставал он ежедневно в половине седьмого. Сделав при открытом окне от силы три-четыре гимнастических упражнения (будучи уверенным, что большее их количество окажется чересчур утомительным), он совершал за ширмой тщательный туалет. Затем, уже полностью одетый, отправлялся на кухню, где Кашубке — так он называл про себя прислугу госпожи Вибе — подавала ему горячее какао и две булочки. Одну он сразу же с аппетитом съедал, а другую Кашубке заворачивала ему в вощеную бумагу. Эти торопливые завтраки за кухонным столом сопровождались обоюдным молчанием, если не считать коротких «доброе утро», «пожалуйста», «спасибо», «до свидания». Лекции начинались в восемь, трамвай подъезжал к остановке перед Высшим техническим училищем в семь сорок две. У Касторпа оставалось восемнадцать минут, чтобы преодолеть двести метров по плавно поднимающейся вверх аллее Госслера, которую мы уже описали. Поэтому он шагал не торопясь, иногда примечая, что со вчерашнего дня на кладбище прибавилась еще одна могила. В огромном, чуть помпезном вестибюле он проглядывал доску официальных объявлений и направлялся в аудиторию, чтобы ровно без трех минут восемь занять свое место. «Свое» — поскольку всегда садился в пятом ряду как можно ближе к середине.

Обедал он в студенческой столовой, решив — хотя меню оставляло желать лучшего, — что так оно удобнее и дешевле. Если послеполуденные занятия начинались не сразу, он спускался на Большую аллею, по которой не спеша доходил до «Caf'e Halbe Allee» или «Caf'e Stoeckmann». При первом, расположенном ближе к центру и довольно популярном, был изрядных размеров сад, зато во втором, находящемся на краю Вжеща, посетителей ждали плюшевые диваны и посеребренные ложечки. В обоих подавали отменный кофе и газеты. И там и там Касторп, покуривающий любимую сигару, чувствовал себя, как нигде, в своей тарелке. Из того и другого кафе открывался вид на Аллею, по которой в эту пору катили конные экипажи, пролетки, трамваи, автомобили, прогуливались пары. Если же перерыв между занятиями был недостаточно долгим, после обеда Касторп шел в сквер перед главным зданием политехникума и тут, усевшись на скамейку и удобно вытянув ноги, с ненамного меньшим, чем в кафе, удовольствием закуривал «Марию Манчини». Вечера он проводил исключительно на Каштановой. Кашубке с разрешения госпожи Вибе ужин приносила ему в комнату.

Этот в высшей степени размеренный образ жизни удовлетворял Касторпа по нескольким причинам. Во-первых, отдаленность жилья спасала его от опрометчивых знакомств. Разумеется, кое с кем из сокурсников — о которых речь впереди — он охотно болтал на переменах, в столовой, маленькой читальне или на бульваре, но эти мимолетные беседы не требовали ничего, кроме сдержанной открытости, а Касторпу такое отношение к миру импонировало больше всего. Во-вторых, он быстро понял, что, если не хочет опозориться на первых же коллоквиумах и экзаменах, должен трудиться гораздо усерднее, чем это ему казалось в Гамбурге. Потому после ужина он открывал свои тетради и всякое сложное задание расчленял на отдельные элементы долго и основательно, пока не добирался до самой сути. Случалось, он засыпал, уронив голову на учебник начертательной геометрии, однако, проснувшись, никогда не жалел, что не сидит сейчас с приятелями за кувшином пива или не разгуливает в веселой компании по городу. В-третьих, неукоснительно выполняя установленные раз и навсегда правила, он чувствовал себя гораздо свободнее, чем если бы, закрутившись в водовороте связей и отношений, вынужденно тратил время на множество разных дел, не вкладывая, правда, в это душу. Так, Касторпу благополучно удалось не стать членом Северонемецкого общества гребцов, Гданьского певческого союза, Студенческой кассы взаимопомощи, Общества молодых лютеран, пребывающих за пределами отчего дома, Общества распространения немецкого духа и культуры в восточных областях, Союза абстинентов, Общества любителей античности «Омфалос», Академической лиги нравственного развития, Пангерманского объединения викингов и одной из двух уже упоминавшихся корпораций: «Германии» либо «Пруссии». Одной из двух, поскольку, в отличие от всех остальных обществ и союзов, каждая из этих элитарных корпораций не допускала участия своих членов в любой другой.

Общение с госпожой Вибе, сведенное к необходимому минимуму, тоже не составляло для него труда. Доплатив не так уж и много, он пользовался ванной по понедельникам, средам и субботам. Кашубке тогда растапливала чугунную колонку, и Касторп лежал в теплой воде, уткнувшись взглядом в разноцветные стеклышки витражного окна, столько, сколько ему хотелось. Единственное, чего госпожа Хильдегарда Вибе «не могла ему простить» (здесь мы повторяем ее выражение), так это его отсутствия за воскресным столом, тем более что, желая привлечь «ужасного нелюдима в общество» (это тоже ее слова), она предлагала Касторпу отменный обед с кофе и десертом за полцены.

Но у него на этот счет было свое мнение. По воскресеньям он спал дольше обычного или по крайней мере до девяти валялся в кровати. После завтрака, на который Кашубке подавала яйца всмятку, белый хлеб с ветчиной, дрожжевые булочки и кофе, Касторп возвращался к себе в комнату, где еще с полчаса предавался приятному ничегонеделанию. С чашкой недопитого кофе и зажженной сигарой он смотрел через открытое окно на далекие холмы, луга, сады и трамвайные пути. Созерцание широких просторов создавало приятное настроение легкой меланхолии. Час спустя Касторп уже выходил из трамвая у Зеленых ворот и отправлялся бродить по улицам старого Гданьска. Неторопливо и методично он осматривал исторические здания, отвечающие ганзейским традициям и близкие архитектурному стилю его родного города, однако чем-то неуловимо отличающиеся. Проголодавшись, он заходил в первый попавшийся скромный ресторан, где, угостившись для начала рюмкой местной водки и превосходной селедочкой, заказывал сытный обед, неизменно заканчивавшийся кофе, газетой и любимой сигарой. Потом он долго гулял по набережным Мотлавы, поглядывая на неподвижные подъемные краны, пустой фарватер и пришвартованные к причалам суда. Сонная воскресная атмосфера старого порта приводила на ум отдыхающий механизм; понятно было, что достаточно его запустить, как загудят буксиры, оживут краны, заскрежещут на стрелках вагоны, и вся эта сложная система вновь примется за работу, будто сердце, нагнетающее кровь в аорту.

Прежде чем направиться через Старый город к трамваю, он заходил в портовый кабачок «Под оленем». Набившиеся туда мужчины перекрикивались, кажется, на всех языках мира, но Касторпа, смакующего свой стакан портера, привлекала не столько матросская экзотика, сколько кельнер, за которым он с интересом наблюдал. Тот лавировал в страшной толчее с небольшой обезьянкой на плече, и всякий раз, когда зверек брал в протянутую лапку предназначавшиеся хозяину деньги, вокруг раздавался свист и аплодисменты. Кельнер был похож на Фите. Как его изрытое морщинами лицо, так и некоторые жесты напоминали старого слугу из дедушкиного дома на Эспланаде. Однако самое сильное впечатление на Касторпа произвели две детали, напрямую не связанные с внешностью кельнера: на шее у него был классический старомодный галстук, а правое ухо украшала широкая серьга, смахивающая на обручальное кольцо. Забавы ради Касторп представлял себе, как дед в просторной столовой заговаривает с Фите на южнонемецком наречии, между тем как наряженная в матросскую тельняшку обезьянка крадет с блюда кусок вкусного сыра. И деда, и Фите давно уже не было в живых, дом на Эспланаде, проданный чужим людям и перестроенный, изменился до неузнаваемости, однако воспоминание о них обоих — дедушке и его слуге — всплыло в памяти именно здесь, в кабачке «Под оленем», куда никто из членов семьи Касторпа по собственной воле, пожалуй, ни за что бы не заглянул. Кладя в обезьянью лапку плату за портер, молодой человек почувствовал, как в груди разливается тепло, хотя прикосновение твердых и к тому же черных пальцев зверька трудно было назвать приятным.

Так Касторп провел два воскресенья кряду. Конечно, он понимал, что вскоре в Старом городе не останется ни одного неизведанного места, но пока на карте Гданьска, где он скрупулезно отмечал уже изученные объекты, еще далеко не все пункты были зачеркнуты. Много интересного обещала прогулка от Старой оружейни вдоль укреплений, помнивших осажденного там короля Лещинского [20] . Еще Касторп не видел костела меннонитов, Большой синагоги, не побывал во Дворе Артуса, не посмотрел голландских мастеров в городском музее, не зашел в знаменитую библиотеку маркиза Бонифацио. Из менее значительных объектов оставался, например, переулок Святого Бартоломея и дома с черными перекрестиями балок за голландской плотиной. Отдельной экскурсии заслуживала крепость Вислоустье, которую он приметил, когда вплывал на «Водяном» в город.

20

Станислав Лещинский (1677–1766) — польский король в 1704–1711, 1733–1734 гг.; речь идет об осаде в 1734 г. Гданьска русскими войсками: Россия не признавала Лещинского королем и поддерживала его противника, Августа III.

По-прежнему стояла солнечная, необыкновенно теплая для октября погода. Даже в городской «Данцигер анцайгер», которую он однажды пролистал в «Caf'e Stoeckmann», напечатали статью о климатических изменениях. Автор доказывал, что через сто лет, примерно в 2005 году, балтийский климат уподобится средиземноморскому, что приведет к неслыханному расцвету курортов и водолечебниц. С научной точки зрения это была довольно наглая чушь, однако Касторп, читая статью, улыбнулся: шелестящие под ветром пальмы на Долгом побережье и впрямь радовали бы взор. Он представил себе высохшего канцеляриста, строчащего докладную записку с предложением соорудить в городе по меньшей мере полсотни новых фонтанов. Перед ним же самим рисовалась гораздо более близкая перспектива — следующее воскресенье он собирался провести подобно двум предыдущим. А то, что получилось все совсем не так, было результатом чистой случайности.

Уже в четверг утром, когда, перед уходом из дома, он собрался положить в портсигар две любимые бременские сигары, оказалось, что деревянный ящичек с надписью «Мария Манчини» пуст. Тот, что он опустошил неделю назад, Кашубке убрала с подоконника, но у него должен был быть еще один — быстро вспомнил Касторп, — на дне чемодана. Но ящичка он не нашел — ни там, ни где-либо в другом месте, хотя тщательно обыскал шкаф и комод. Необъяснимая пропажа вызвала крайне неприятное чувство; разнервничавшись, Касторп опоздал на свой трамвай и — в результате — на первую лекцию по физике, которую читал профессор Ганновер.

Наверное, не надо объяснять, в каком скверном настроении Ганс Касторп повернул латунную ручку двери аудитории номер семь, где вот уже десять минут профессор излагал волновую теорию Гюйгенса. И дальше все складывалось плохо. Чтобы успеть купить сигары до закрытия магазинов, наш Практик пропустил лекцию по материаловедению, но «Марии Манчини» нигде не нашел. Ни в изысканном табачном магазине у Вжещанского рынка, расположенном бок о бок с кафе «Антония», ни в лавочке Левинской сразу за железнодорожным виадуком, ни в одной из прочих лавок с колониальными товарами в ближайших окрестностях. На следующий день Ганс Касторп не пошел в столовую, посвятив обеденный перерыв поискам бременских сигар в центре и закоулках Старого города. Следует ли добавлять, что, сойдя после этого путешествия на остановке у политехникума, он понял, что опять опоздал и, хуже того, опять остался без «Марии Манчини»? Ему, правда, предлагали «Окассу Заротто», «Вирджинию», «Пенсильванию» и даже ввезенную контрабандой из России якобы настоящую кубинскую «Гавану», но его любимых сигар не нашлось нигде, даже на оптовом складе Куммера в Зеленых воротах. Как будто в Гданьск не заходили суда из Бремена! «Забыли, видно, — с горечью подумал Касторп, сидя на лекции по машиностроению, — что первые наши торговцы этим товаром шестьсот лет назад прибыли из Бремена». Но от этой мысли, хоть и исторически верной, ему нисколько не полегчало.