Касторп

На лице девушки, правда, отразилось некоторое смущение, однако ее молчание не внесло ясности. Наконец потерявший терпение Касторп спросил, в котором часу он наверняка застанет госпожу Вибе, поскольку, так или иначе, должен с ней поговорить.

— Наверняка? — прислугу позабавило слово, которое употребил молодой человек, и она, повторяя его, даже фыркнула. — А кто ее знает, может, через час, а может, и через два. Хозяйка не докладывает, когда вернется из города. Обед всегда в три.

Молодой человек вежливо кивнул и, отбивая пальцами по резным перилам маршевый ритм, сбежал по лестнице вниз. Впрочем, выйдя из парадного и заметив краем глаза сметавшего сухие листья дворника, он в нерешительности остановился и подумал, что ему, собственно, некуда идти. Каштановая улица, казалось, была последним застроенным уголком города. За домом тянулись неизвестного назначения склады, какие-то фабричные цеха, за ними сады и, наконец, поля, теряющиеся в которых трамвайные пути производили странное, совершенно нереальное впечатление. Касторп, правда, вспомнил, что, проезжая по центру Вжеща, заметил — кроме нескольких магазинов — маркизу над садиком единственного кафе, но, пожалуй, это было далековато, и при одной мысли о новой поездке на здешнем трамвае его обуяло понятное волнение. Волей-неволей он просто зашагал вперед и через несколько минут, перейдя мостик над быстрой речушкой, оказался перед кирпичной оградой казарм, где, как нетрудно было догадаться, располагался полк, в котором служил покойный обер-лейтенант Вибе. Продолжая идти вперед, Касторп дошел до обширного луга: там как раз проходили учения, а вернее — подготовка к параду. Полковой оркестр бойко играл марш «Preussen Gloria»^[13], звуки тромбонов, рожков, барабанов и тарелок далеко разносились в октябрьском воздухе, а эскадрон новобранцев в серых походных мундирах под музыку упражнялся в верховой езде, непрестанно меняя строй. Получалось это у них неважно, и Касторп, теперь немного замедливший шаг, то и дело слышал вопли фельдфебеля: «Стадо свиней!!! Жирные хряки, вас только на бойню, в одну шеренгу еще раз стройсь!!!» При этой команде оркестр на середине такта обрывал мелодию, чтобы начать с начала после того, как гусары, перегруппировавшись, выстраивались в ряд. Когда отряд в очередной раз двинулся шагом, лошадь под одним из всадников понесла, и тот, вылетев из седла, рухнул на землю. Пока он медленно, потирая ушибленное колено, вставал, к нему подскочил фельдфебель:

— Habacht^[14], — рявкнул он. — Плохо подтянул подпругу?!

Вытянувшийся по стойке «смирно» новобранец в ответ кивнул и хотел было что-то добавить в свое оправдание, однако фельдфебель, хлестнув его хлыстом по лицу, принялся читать лекцию.

— Подпруги, — громко декламировал он, сопровождая каждый слог ударом хлыста по лицу бедолаги, — проверяют перед падением! А после падения, прежде чем растирать задницу, надо первым делом хватать лошадь! Повторить!

Новобранец попытался исполнить приказание, но произносить слова, стоя навытяжку, да еще получая удар по физиономии всякий раз, когда он открывал рот, оказалось непосильной задачей. Отступив на два шага от палача, он заслонил руками уже окровавленное лицо, чем еще больше разозлил фельдфебеля.

— Я скомандовал «вольно»?! — подскочил тот к пареньку. — Я тебе разрешил шевелиться? — Говоря это, он хлестал беднягу по чем попало, а эскадрон молча наблюдал за этой сценой.

— Неплохая школа, — услышал Касторп голос у себя за спиной. — Не для барчуков служба, а?!

Рыжеволосого коротышку, заговорившего с нашим героем, происходящее, похоже, изрядно забавляло. Появившись невесть откуда, он явно не собирался уходить и намерен был продолжать разговор, поскольку тут же добавил:

— В этом полку никто не имеет права вылетать из седла, понятно? Это все равно как если бы фрейлина, представляясь императрице, громко выпустила ветры!

— В таком случае, — мгновенно ответил Касторп, — мы и ей съездим по физиономии, да?

Сказав так, он повернулся к рыжему спиной и поспешно удалился от плаца, на котором снова заиграли рожки. Хриплый смех незнакомца был отвратителен. Касторпу казалось, что он продолжает его слышать еще добрую сотню метров. Шагая дальше без всякого плана, он не мог избавиться от впечатления, что уже когда-то видел эту одутловатую мерзкую физиономию. Когда же? Во время одного из посещений гамбургских доков? Или на каникулах в Травемюнде, где возле дешевого постоялого двора слонялись подобные личности из низшего мещанского сословия? Почему-то незнакомец производил впечатление иностранца, хотя ни одна деталь его видавшего виды старомодного наряда и уж тем более акцент не позволяли сделать такое заключение.

За оградой казарм, около запруды Касторп наконец остановился и перевел дух. Сейчас не помешало бы съесть второй завтрак, перед чем следовало бы помыть руки, освежить лицо и шею влажным, сбрызнутым одеколоном полотенцем, поправить галстук и манжеты. Куда же он, однако, забрел? На другом берегу речушки, среди жалких одноэтажных домиков замызганные ребятишки катали железный обруч вокруг грязного прудика. До трамвайной линии и дома, где его никто не ждал, было не меньше трех километров, до гостиницы «Deutsches Haus» — наверное, все одиннадцать, а до Гамбурга — о котором Касторп подумал с неожиданной нежностью, как о родном доме, — гораздо дальше. Ничего трагического в этом, впрочем, не было. Мы могли бы назвать положение нашего героя в худшем случае неприятным, но сам он был склонен усматривать в сложившихся обстоятельствах некий поистине роковой узел, разрубить который изнуренному нервным напряжением организму пока не представлялось возможным. Именно поэтому Ганс Касторп впал в юношескую прострацию — такое с ним иногда случалось, — природа которой, по словам доктора Хейдекинда, была понятна и не внушала опасений, хотя в будущем она могла привести к меланхолии. Выражалось это в замедлении мыслительной деятельности при сохранении способности реагировать на сильные чувственные импульсы. Говоря образно, если бы, например, сейчас над Верхним Вжещем пронеслась снежная буря с градом, молодой человек немедленно кинулся бы на поиски убежища. Однако, поскольку Гансу Касторпу ничто подобное не грозило, он переместился во вневременное пространство, где и застыл, стоя на кирпично-каменном выступе плотины и уставившись на зеленое зеркало воды. Разумеется, все ощущения Касторпа были совершенно субъективными, ибо за пределами его сознания — вне чистой субстанции res cogitans^[15], если можно так выразиться, — царило довольно оживленное движение, а стало быть, время бежало реально и неумолимо.

Когда над недалекими холмами раздался высокий звук деревенского церковного колокола, Касторп стряхнул с себя летаргическое оцепенение. Как всегда в таких случаях, он не мог бы точно сказать, сколь долго находился вне реальности. Час? Три четверти часа? Полминуты? Его взгляд, еще секунду задержавшись на поверхности воды, отметил порхающие в воздухе паутинки и маленький кораблик из коры, конструкция которого — кораблик был снабжен мачтой, бумажным парусом и необычайно искусно сделанным миниатюрным рулем — вызвала у него истинное восхищение. Лишь тогда Касторп заметил, что с противоположного конца плотины, опершись, как и он, на ограждение, его внимательно рассматривает белобрысый мальчуган. Взлохмаченные волосы, рубашка на вырост, выпущенная поверх тиковых штанов, и ноги в плохоньких сандалиях позволяли предположить, что перед ним дитя здешнего предместья.

— Это твой корабль? — спросил Касторп.

Мальчик кивнул. Несмотря на отсутствие двух передних зубов, улыбка у него была симпатичная.

— Ты его окрестил? Как он называется?

Мальчик молчал.

— «Гданьск»? «Санта-Мария»? Если не «Гданьск» и не «Санта-Мария», я больше ничего не могу придумать, — приветливо сказал Касторп. — А может, ты только подыскиваешь название?

— У него есть название. «Пауль Бенеке», — спокойно ответил мальчик. После чего, глядя Касторпу прямо в лицо, произнес длинное непонятное слово и, громко смеясь, кинулся прочь по протоптанной среди крапивы и огромных лопухов тропинке — ни дать ни взять бывалый охотник в густом лесу.

Касторп, хоть и распознал шелестящую польскую речь, ничего не понял, тогда как сорванец, сыгравший с ним безобидную шутку, несомненно владел обоими языками. «Странное ощущение, — подумал Касторп, поворачивая обратно в город, — когда тебе недоступно то, чем другие распоряжаются свободно».

По воле случая из-за угла казарм на пыльную мощеную дорогу, невесть почему носящую гордое название «аллея Замка Губерта», выкатила свободная пролетка. Наш герой, никак этого не ожидавший, не растерялся, замахал рукой и через минуту, назвав извозчику адрес госпожи Хильдегарды Вибе, уже удобно устроился в разболтанной таратайке. К тому, что его окружало, он больше не присматривался. Уродство казарм, мимо которых он вновь проезжал, убогие, только что разбитые скверы, по которым бродили бездомные псы, скелеты возводящихся зданий — все это исчезло из поля зрения Касторпа, вытесненное воспоминаниями, которые вызвала лодочка из коры.

В детстве он, правда, не мечтал о далеких путешествиях под парусами, ибо с малых лет отчетливо представлял себя работающим в доках и трюмах, однако белобрысый мальчуган, обладатель замечательной игрушки, напомнил ему о собственной детской страсти: он обожал пускать кораблики в пруду Ботанического сада. Ни один из них — вынужден был он признать — не был сделан столь искусно, но отнюдь не сравнение корабликов составляло суть воспоминания. Обычно, когда они с дедушкой возвращались с кладбища Святой Екатерины, он просил, прежде чем сесть в экипаж, зайти на пару минут в расположенный поблизости Ботанический сад. Сенатор Томас, поглядев на часы — и тем самым напоминая, что им никак нельзя опаздывать на полдник, — поддавался уговорам внука. Опираясь на эбеновую трость, он медленно шествовал по обсаженной экзотическими агавами и эвкалиптами аллейке, а маленький Ганс, опередив его на десяток шагов, первым подбегал к прудику, который как таинственный зеленый глаз поблескивал среди густых зарослей. Дедушка, добравшись до этого безлюдного места, осматривался, будто нерешительно искал особое убежище, каковым всегда оказывалась одна и та же утопающая в каскадах плюша каменная скамья, украшенная барельефом медузы. Здесь сенатор Томас доставал позолоченную табакерку и, нюхнув раз-другой бурого порошка, погружался в недолгую задумчивость. Внук же тем временем, спустив на воду выструганный дома кораблик, вел его, подталкивая сорванной с ближайшего куста веткой, среди архипелагов кувшинок. Лет пятнадцать спустя, едучи на извозчичьей пролетке в чужом городе, Ганс Касторп вспомнил, как называл диковинными именами огромные плоские листья, на которые присаживались стрекозы, воображая, что это неведомые континенты. Игра неизменно быстро заканчивалась. Сенатор Томас смотрел на часы, вставал со скамейки и, расправив полы сюртука, молча направлялся к аллейке, а внук — который ни в коем случае не посмел бы испытывать дедушкино терпение — бежал за ним, нередко бросив свой корабль в океане.

Извозчик остановился у боковых ворот казармы. Эскадрон, возвращаясь с учений, нестройными рядами пересекал мостовую, в то время как госпожа Хильдегарда Вибе по другой стороне перекрестка и трамвайных путей входила в парадное дома номер один по Каштановой улице. Ганс Касторп, разумеется, не мог ее заметить, благодаря чему воспоминание о ботаническом саде, прудике, корабликах и дедушке Томасе, который заменял ему — не очень, впрочем, долго — рано умерших родителей, продлилось еще минуту. Только теперь Касторп осознал, что сенатору не нравились игры у пруда. Вероятно, будь водоем расположен в более посещаемом месте, дед бы не уступал внуку, объясняя это тем, что не всякое занятие подобает члену их семьи. Однако до такой крайности дело ни разу не доходило, и, когда они уже садились в экипаж, сенатор Томас, вынимая батистовый платок, ограничивался единственной фразой: «Ты опять испачкал колени». Когда пролетка как раз въезжала в Каштановую, Касторп вспомнил душистый запах жимолости, в жаркие летние дни витавший над прудом гамбургского ботанического сада. Словно специально для контраста сейчас над всем Вжещем висел густой дым, поднимавшийся из близлежащих садов и огородов, где в преддверии первых заморозков жгли сухие листья и бурьян. Расплачиваясь с извозчиком, наш герой подумал, что осень, которую он впервые в жизни проведет не на освещенной фонарями оживленной Эспланаде или близ не менее шикарной Гарвестехудской дороги, наверняка будет меланхолической и печальной.

— Какое ужасное недоразумение, — уже на лестнице услышал он хрипловатый голос госпожи Хильдегарды Вибе. — Конечно же, ваш багаж, господин Касторп, доставили рано утром, только моя девка, кашубская дуреха, не связала этого с вами, я уж ей, не говоря худого слова, задала перцу, но, вижу, вид у вас тем не менее отдохнувший, довольный, да, в ваши годы, господин Касторп, не говоря худого слова, только и наслаждаться жизнью, ну как, хорошо погуляли? Воздух у нас чистый, здоровый, с примесью йода, ну и не обложен климатическим налогом, — громко рассмеялась она. — Налог платят только те, кто приезжает в Сопот, и только в сезон, прошу вас, прошу, — она вела его по длинному коридору вдоль стоящих у стены тяжелых шкафов, пахнущих нафталином. — Вот ваше гнездышко, прелестное, согласитесь. — Пропустив Касторпа вперед, она вошла следом за ним в комнату. — Таз, кувшин, полотенце тут, за ширмой, ванной можете пользоваться каждый день за дополнительную плату, по субботам бесплатно, ватерклозет в конце коридора рядом с комнатой прислуги, под кроватью на всякий случай есть ночной горшок, вы уж простите, господин Касторп, все это вам должна была рассказать моя девка, а теперь вот приходится мне, чтоб она не запоздала с обедом, уж я ей задала перцу, печи мы начинаем топить с наступлением холодов, но осень нынче очень теплая, согласитесь, так что, по крайней мере пока, одной заботой меньше, что касается белья, господин Касторп, постельное белье мы меняем один раз в месяц, а что на стирку, извольте раз в неделю оставлять в корзине, вон она стоит, специально для вас, прачка очень добросовестная, хоть, не говоря худого слова, и полька, зато дешевле, чем та, что на углу, Боттхерша, она, вообразите, пьет…