Катарина

А как немцы к нам нагрянули, так он сразу в полицаи подался, и та чарующая улыбка с его лица мигом улетучилась. Как только я узнала об этом, сразу же принялась презирать его, но Аня до последнего не могла поверить, что он добровольно работал на немцев. К счастью или к сожалению, сестра оказалась права. Гришка наш работал на партизан, поэтому был вынужден пойти в полицаи и передавать всю важную информацию через связного.

– Анька все ревет и не может остановиться, – сообщила я, продолжив собирать вещи.

Как только я ответила Гришке, так сестра мигом выбежала из соседней комнаты и бросилась к парню на шею. Сквозь слезную истерику она пыталась что-то сказать ему, вот только получались едва различимые слова. Она жадно осыпала его недоуменное лицо поцелуями. Парень не отвечал взаимностью, но и не отталкивал. В тот момент его карие глаза метнулись в мою сторону. В них я уловила беспокойство, страх и горечь прощания.

Я мигом отвернулась, сделав вид, что перебираю вещи. А сама еле сдерживала дрожь на кончиках пальцев. Мы оба тогда понимали, что виделись в последний раз.

– Анька, ты это… не горюй так сильно, – в какой-то момент раздался его робкий голос. Я впервые заметила, как он нервничал. – Наши уже знают обо всем. Знают, откуда вас будут отправлять. Отобьют партизаны вас. Не поедете вы ни в какую Германию. Слышишь? Не пустим мы вас…

Ему я тогда не поверила. А вот судя по тому, как сестра тут же замолчала, она внимала каждому слову Гришки. Еще некоторое время они пробыли наедине, пока я собирала вещи в соседней комнате. Беспокоить их мне было жутко неудобно…да и шибко неприлично это было.

Немцы не поленились зайти в каждый дом, насильно уводя всю сельскую молодежь, а затем повели нас в сторону железнодорожной станции. Шли мы долго, изнывая от усталости, холода и жажды, но никто и слушать не хотел наше нытье. Всю дорогу Анька тихо ревела, оплакивая уход из дома под дулом винтовок и устрашающих овчарок, и утирала слезы тыльной стороной ладони.

Я не знала, как противодействовать разворачивающимся событиям. Мое лицо было непроницаемым, но это вовсе не означало, что я не была напугана. Страх настолько сковывал тело, что каждый шаг давался с непосильным трудом. Но я осознавала, что если упаду прямо сейчас на холодную и сырую землю, то останусь умирать там же, в добавок с немецкой пулей в брюхе.

Меня трясло. Трясло от неизвестности.

Она пугала с каждой секундой, накрывая новой волной паники и животного страха. Челюсть дрожала, а ладони потели так, что я вытирала их каждую минуту об тоненькое длинное пальто цвета увядших листьев. Оно досталось мне в подарок от располневшей соседки тети Любы, которая купила его в Латвии еще пару лет назад. Помню, как гордилась им каждый раз, когда выходила на улицу. Как было приятно ловить встречные взгляды прохожих, в особенности мужчин. А теперь я шла в нем в неизвестность, словно на Голгофу.

Ребята ревели навзрыд, с их уст слетали имена матерей, которые, в большинстве случаев, уже были мертвы. Кто-то молча вытирал слезы с влажных щек, а кто-то, как и я, сохранял непоколебимое спокойствие, запирая переживания глубоко внутри.

На вокзале мы оказались не единственными подневольными, кого захватчики принудительно ссылали в Германию. Люди с соседних деревень и сел молча, склонив головы, шли навстречу неизвестности, и наше шествие со стороны было похоже на похоронную процессию. Вокруг стоял страшный гул разнообразных голосов: от недовольных криков и душераздирающего плача до страшного гробового молчания.

Нас грубо затолкнули в холодный вагон для перевозки скота, где еще оставались частички сена. В воздухе стоял непередаваемый запах фекалий, а в спины упирались острые дула немецких винтовок, которые грубо протискивали нас в железную клетку.

Когда дверь вагона захлопнулась перед испуганными лицами – нас накрыла абсолютная и беспроглядная тьма. В воздухе сгущалось сильное напряжение, животный страх перед неизвестностью, беспробудные крики и громкий, невыносимый плач. Он не прекращался даже когда вагон тронулся с места, и мы провели в дороге уже приличное время, затихая под убаюкивающий и монотонный грохот колес.

Бесконечное количество часов в носу стоял неприятный запах давно немытых тел, застарелой мочи и засохших животных фекалий, затерянных в сене. За все время поездки несколько девчонок падали в голодные обмороки. Окружающие их ребята всеми силами пытались растормошить их и запихнуть кусок припасенного из дома черствого хлеба. Пару девочек все же удалось вынудить из обморочного состояния, но одна из них так и осталась неподвижно лежать у кого-то на коленях.

Когда мы подъехали к Польше, Анька окончательно осознала, что спасение от партизан нам не светит. Я была уверена в этом с самого начала, вот только опасалась признаваться сестре, дабы не расшатать ее и без того хиленькие нервишки.

Останавливались мы приблизительно на семи-восьми станциях. На каждой из них выдавали поек, состоящий из ста грамм серого хлеба и холодной похлебки из брюквы, а во время второй остановки нам выдали даже потасканные телогрейки. Выглядели они так, словно их только что содрали с несчастного рабочего. Да и хватало их не на всех, и мы, не сговариваясь, поделили ватные куртки на двоих человек. На четвертой станции нас пересадили в теплушки, и все мы выдохнули с облегчением. Теплый вагон, куда нас вместилось около сорока человек, показался настоящим спасением после ледяной железной клетки в мерзлотную погоду. А на двух последних станциях нас вытолкали из теплушек и затолкали в узкие немецкие вагончики с высоким окном и железной решеткой.

Ехали мы в таком положении долго, мучительно долго. По ощущениям и по тому, с какой периодичностью останавливались на станциях, не меньше месяца… быть может и больше. Счет времени я потеряла уже с первых дней. Практически все время пути крепко удерживала Аньку за руку, а она устроилась на моем плече, время от времени нервно всхлипывая. Она ревела на протяжении всего пути, прерываясь на редкий сон. Ее горькие слезы намочили пальто на предплечье, и в том месте ощущался легкий холодок, заставляющий ежиться до неприятных мурашек. Постоянный голод, ожидание устрашающей неизвестности и всеобщее состояние паники измотали организм настолько, что поначалу мне удалось заснуть лишь на третьи сутки. А потом я проваливалась в сон сразу же как только закрывала глаза и упиралась головой об дверь вагона – она плавно потряхивалась под непрерывный ход поезда, что еще сильнее убаюкивало изможденный организм.

Сны. Мне снились ужасающие сны с напряженным концом. Где-то я убегала от немцев с оружием, где-то мне прострелили бок, и я лежала на сырой холодной земле и медленно умирала с мучительной огнестрельной раной. А где-то я даже чудом спаслась и уехала в соседнюю область, куда еще не вступил немецкий сапог, но и там меня настигла облава солдат Вермахта.

Во рту пересыхало от осознания, что меня могут застрелить за любой проступок. Что я умру беспомощной мучительной смертью и никому не будет до меня дела. Никто из них даже и не вспомнит моего имени, как я выглядела, что делала, на кого собиралась учиться. Им будет плевать кем были мои родители, где я родилась и выросла. А что, если Аньку ожидала подобная участь, а меня случайным образом она обойдет стороной? Это было бы еще ужаснее.