Катары

— Но почему же?

— У Мориса в наших краях дурная слава. Да мы думали, он сюда и вовсе не посмеет сунуться. Во время войны за ним много нехороших дел водилось: спекуляции антикварными вещами, и еще что похуже: отбирал добро у евреев, а взамен давал им фальшивые пропуска.

— Ка… как? — не поверил своим ушам Ле Биан.

— Да, знаете ли, в войну много таких было, что на легкие деньги зарились…

У Пьера голова пошла кругом. Отец — он считал его навеки пропавшим, а теперь собирался дать ему новый шанс. Какого рода это был человек? Пьер знал, что он трус и лжец. Но это одно, а дойти до того, чтобы зарабатывать деньги на чужой беде… чудовищно! Его даже затошнило от отвращения. Шеналь понял, что его клиенту сильно не по себе.

— Простите, пожалуйста, господин Ле Биан! И сам не рад, что вам это рассказал. Я не знал, что он для вас близкий человек. Принести вам что-нибудь? Арманьяка рюмочку? Очищенной?

— Нет, — глухо ответил Ле Биан. — Очень вам благодарен. Пожалуй, сейчас надо уже спать.

Шеналь смущенно вышел из комнаты. Историк сел на кровать и обхватил голову руками.

ГЛАВА 39

Эрвин Мюллер закончил чистить свой парабеллум. Он в последний раз провел рукавом по рукоятке и проверил в свете ночника, хорошо ли блестит револьвер. Револьвер он считал своим лучшим товарищем, единственным другом, который никогда не предавал и не обманывал ожиданий. Рукоятка блестела, как положено; Эрвин был доволен. Он потрогал спусковой крючок и подумал: давно уже пора снова нажать на него, да не шутя. Ему надоела вся эта комедия; полумеры он терпеть не мог. Он повиновался вот уже семь лет, потому что ему и в голову не приходило оспаривать приказы. Но после гибели Рейха был ли он обязан исполнять приказы прежнего начальства? Сам он был убежден, что да. Ему было ясно: чем больше остается в природе ненадежной стихии, тем менее обеспечена их собственная безопасность.

Эрвин засунул парабеллум в черную кожаную кожуру и положил в ящик стола рядом с эмблемой СС. Он взял кокарду в руки и пристально вгляделся в мертвую голову с хищными челюстями. Вот будет рожа у Ле Биана, подумал он, когда тот найдет такую же в кармане своего пальто! Подсунуть ему эту кокарду, когда они разговаривали в Юсса, не стоило ровно ничего. Эрвину понравилась чуть-чуть рискованная игра, когда историк спросил, не знает ли он чего-нибудь про Мирей, а он ему ответил, что, к сожалению, ничем не может помочь. За семь долгих лет во Франции его вестфальский акцент, кажется, полностью выветрился. Ле Биан на миг отвернулся, и шутка была готова. Хорошая шутка! Flo зачем он это сделал? А для того, чтобы испугать нормандца, — чтобы тот понимал, что за ним следят. Если бы Карл узнал об этом, он бы снова обругал Эрвина за ненужную игру с огнем. Но пусть он ему хоть слово скажет — в этот раз Эрвин уж не упустит случая выложить в ответ все, что он думает про его гербы и хоругви. Эрвин признавал только одну эмблему: ту, которой верно служил уже двадцать с лишним лет.

Ему припомнилось лицо — лицо Карла в варшавском гетто 27 июля 1942 года. Оба они тогда входили в полусотню эсэсовцев, обслуживавших операцию по очищению гетто и эвакуации евреев в лагерь Треблинка. Тогда Карл при виде действенных методов своего товарища по оружию не строил из себя неженку. Он понимал, как важны люди такого закала в их исключительном положении. Перед лицом грандиозной задачи нельзя было проявлять ни малейшей слабости, чтобы не сорвать приказ и не понести заслуженное возмездие. Железной рукой командуя украинцами и литовцами, непосредственно осуществлявшими операцию, Эрвин показал, чего он стоит. Эти люди составляли шуцманшафт, набранный в Вильне, и он был совершенно доволен ими. Он вспомнил день 14 августа, когда один мятежник бросился на Карла с мясницким ножом. Эрвин стоял далеко, но попал жиду точно в голову; тот рухнул, не добравшись до своей цели. Карл остался ему благодарен и отправил депешей самый лестный отзыв в штаб-квартиру СС в Берлине. С того дня они уже не расставались. Вместе они пережили и самые напряженные дни торжеств, и самую мрачную годину разгрома. У них был общий мистический взгляд на эту борьбу. Им удалось избежать советского ада с его большевистскими демонами. Когда стало ясно, что все пропало, им хватило чутья сбежать из Берлина. Они часто меняли документы и убедили несколько верных людей следовать за собой в странствие, которое на время прервалось в этом отдаленном уголке Франции.

Эрвин Мюллер не просто сопровождал Карла фон Графа по разным путям и укрытиям — он следовал за ним и в духовном поиске. Он доверял ему, потому что Карл был его начальником и шел по следам Гиммлера — человека, проторившего путь языческого возрождения. Усиленный набор адептов и надзор за ними теперь поглощали его так, что ни о чем задуматься не было времени. Но шли годы, и он начал сомневаться в теориях своего шефа. Во всей этой инсценировке было слишком много символики — и в то же время он порицал фон Графа за то, что его действия недостаточно конкретны. Зачем копить оружие, если им не пользоваться? Зачем набирать армию, как не для того, чтобы сражаться? Эрвин вздохнул. Он положил мертвую голову обратно в ящик и с силой закрыл его. Никто и ничто не помешает ему действовать. И шеф в конце концов будет ему благодарен, как и тогда, в Варшаве.

ГЛАВА 40

Ле Биан сел у стены в самой середине каменного пятиугольника. Он поглядел на главную башню — точнее, на отверстие прямо напротив окна в дальней стене над цистерной. То было одно из подтверждений теории Рана. Монсегюр уходил корнями в верования более древние, чем догматы христианской Церкви. Лучшее доказательство его языческого происхождения — привязка его архитектурного плана ко дню солнцестояния — единственному в году, когда солнечные лучи проходили точно через эти два отверстия в каменных стенах. Если так, то крепость воплощала связь через века, соединявшую катаров с древними языческими религиями. А этот вывод объяснял, почему немецкий историк видел в катарах перекрестившихся друидов.

Его рассуждения были достаточно обоснованными, за исключением одной детали. Современная крепость была уже третьим укреплением в Монсегюре. Два прежних замка были полностью уничтожены, а новые строились заново. Ле Биан достал блокнотик и записал в нем несколько строк:

«Ранее XIII в. — Монсегюр 1.

1204 — Раймон де Перей заново строит крепость на руинах древнего укрепления. Она становится резиденцией катарской церкви Лимузена.

1204—1244 — строительство Монсегюра 2.

1244 — гонения и великие казни.

После 1244 — строительство Монсегюра 3.

1931 — Отто Ран в Монсегюре. Языческая теория???».

Он немного подумал и приписал еще одну строчку:

«А не сохранила ли новая крепость план предыдущей?»

Ле Биан еще раз посмотрел на амбразуру. Он не хотел так просто отправлять теорию Рана на свалку. Строители этих крепостей вполне могли, помня вид старых сооружений, сознательно подражать им. Он думал дальше и меж тем взглянул на часы. Было уже пять минут одиннадцатого. Отец запаздывал, но пока еще не намного. Пьер даже не знал, был ли Морис человеком пунктуальным. Он вообще ничего о нем не знал, кроме давних недобрых воспоминаний, множество раз повторявшихся в доме рассказов и краткой встречи после двадцатилетней разлуки. Но только что он узнал еще кое-что, и это было страшней всего: слух, который ему пересказал хозяин гостиницы. Вот и все, что ему было известно о человеке, который назначил ему встречу и теперь немного опаздывал.

Пьер закрыл блокнот и вышел через северные ворота — те, за которыми вдали виднелся городок Мирпуа, где жил его отец. Ле Биан на секунду прикрыл глаза и глубоко вздохнул. В его мозгу вновь возникло видение людей, сражавшихся за эту крепость, зазвучали отдаленные отзвуки голосов казнимых. Когда же, наконец, эта обагренная кровью земля обретет покой? Даже ветерок здесь, на вершине пога, шелестел трагедией. А солнце? Такое солнце не отогревает тело человека, истомленного долгими зимними холодами. Его лучи смешиваются с языками пламени, вздымающихся с костров инквизиции…

— Блям!

Звук был негромкий, но в таком уединении, на такой высоте даже малейший звук был чрезвычайно отчетлив. Ле Биан повернул голову налево. Он был уверен: это тихое «блям» прозвучало именно оттуда.

— Морис? — не слишком решительно спросил Пьер.

Ответа не было.

— Папа! — крикнул он теперь уже во всю мочь.

Но ответа опять не последовало. Ле Биан медленно пошел вдоль стены снаружи, чтобы понять, откуда раздался звук. Было десять минут одиннадцатого; нигде вокруг по-прежнему никаких следов отца. Ле Биан решил: Морис его просто разыграл и теперь не придет. В общем, такая мысль была ему скорей приятна. Он избавится от тяжелого разговора с человеком, которого не намеревался прощать; его сегодняшнее опоздание лишний раз подтверждало все дурное, что он всегда о нем думал. У него больше не было отца — да и никогда, можно сказать, не было. Ле Биан дошел до небольшого скалистого уступа на северо-западе крепости — и тут раздался выстрел.

На секунду ему пришло в голову, что это шальная пуля какого-то охотника, но иллюзия тут же развеялась. Прозвучал еще один выстрел.

Эта пуля оставила вмятину в стене всего в нескольких сантиметрах от головы Ле Биана. Молодой человек бросился ничком на землю и покатился вниз по горе.

— Бах!

Новый выстрел послышался как раз тогда, когда он начал катиться. За несколько секунд он разогнался, а еще секунд через пятнадцать налетел на большое дерево.

— Ууу! — взвыл Ле Биан.