Катастрофа
Шрифт:
— Где нет официальной оппозиции, там процветает неофициальная, — продолжал Такибае, и мне показалось, что он уже с трудом развивает свою мысль. — Пришла пора разрешить оппозицию. И придется отказаться от мысли, что она будет сформирована из полицейских и тайных агентов… Все мы не усидим на стульях, если по-прежнему будем препятствовать развитию политической жизни… Невежественный народ легко поддается коммунистической пропаганде, а она повсюду… Мы сами плодим ее… Вот вы, газетчики, прирожденные пачкуны, про себя, наверно, думаете: пришла пора решительных реформ… Реформы, революции, справедливость! Право ходить по любой стороне
Я не заметил, кто первый захлопал, но зал разразился криком и овацией. Это было сделано, конечно, чтобы сбить Такибае с толку. И цель была достигнута. Воспрянувший на минуту, он потерял нить. Голос его возвысился до крика:
— Побольше барабана, сукины дети! Дурак, читающий наизусть стихи, уже наполовину поэт!..
В зале захохотали.
— В детстве у меня часто болел живот, — сказал Такибае. — Мой приемный отец лечил меня водкой…
«Очень мило!» — пропищал женский голос. Люди засмеялись и вновь зааплодировали, выставляя Такибае законченным шизофреником.
Ловко, ловко они это придумали!
Атанга дал знак: два дюжих санитара подхватили под руки Такибае. Он кричал еще что-то в микрофон, но в общем шуме невозможно было разобрать, что именно.
Такибае повели в комнату рядом с лестницей. Иные из репортеров ринулись на выход — Атанга озабоченно потрусил вслед за ними. Возник хаос. Но — грянула танцевальная музыка, и прислуга, одетая в ливреи, раскрыла двери в банкетный зал, где стояли столы с выпивкой и закуской. Публика валом повалила туда.
Зазвякали тарелки и вилки, зазвенели рюмки. Чтобы не быть белой вороной, я затесался в толпу жующих.
Вооружившись бокалом вина и салатом из рыбы, яиц и морской травы, я принял независимый и равнодушный вид, — уподобился публике.
Все эти бюрократы и бездельники говорили только по-английски.
— …Забыл кошелек и вернулся к ней. А там уже новый любовник. Он так расстроился, что забыл, кретин, спросить про кошелек…
— …Не выйдем из кризиса, пока не стащим с трибуны этого негодяя! Какой больной не хочет казаться здоровым?..
— …Не принимайте ничего близко к сердцу, это вредит пищеварению! Пусть успокоятся: рабы были раньше, рабы остаются и теперь. Разница только в названии…
— …Сколько ни называй себя ангелом, крылья не отрастут!..
— …Довольно миндальничать: мы должны давить всех, кто не хочет понять наших идей! Я повторяю: давить!..
— …Я предпочла бы одно-единственное прекрасное платье, но с условием, чтобы его действительно сделали в Париже…
— …Человек не может отвечать за свои слова. Он вправе говорить, что хочет. Разумеется, я не имею в виду политику…
— …Мы совершенно не понимаем своих лягушек. В Европе, например, и в Америке их дрессируют и показывают за деньги. Устраивают даже мировые состязания по прыжкам…
— …Изнывать на плантации — это не для него. Он прекрасный организатор! Он может делать деньги буквально в пустыне…
Поначалу меня забавляли подслушанные реплики. Я скользил от одной компании к другой с хмельной улыбкой на роже. Настроение, однако, падало. Боже, думал я, я ведь
жизнь прожил среди таких же людишек и таких же разговоров…Но я себя не осуждал, — для иной жизни требовались иные люди, — где было взять их? Я был обречен существовать среди таких же, как сам, и всякий из нас был обречен…
Были времена, когда я хотел уединиться среди природы, зарабатывая на хлеб физическим трудом. Мне казалось, в немногие свободные часы я буду писать вдохновенно и много, у меня появятся стимулы и новое видение мира. Мне порекомендовали подходящую ферму, и однажды — это было в начале весны — я приехал, чтобы договориться с хозяином. Он взглянул на меня как на чудака, однако не захотел упускать заработка и предложил мне мансарду, в которой прежде жила его дочь, скончавшаяся от рака.
«В конце концов, в каждой комнате кто-то умирает, — решил я. — И в самых знаменитых отелях, пожалуй, не сыскать номера, где ни разу не спал бы обреченный…»
Я стремился подавить в себе брезгливость: заплатил хозяину две тысячи шиллингов вперед и привез свои вещи. Запахи, однако, преследовали меня. Возможно, это были запахи дерева, или пашни, или скотного двора, но мне мерещилось черт знает что — смерть, кладбище, часовня… Со стены смотрела криволицая девушка в тщательно отутюженном платьице. Я чувствовал ее взгляд. Казалось, будто и сам я отчасти существую уже в прошлом…
Во мне тоска занялась. Я попросил переставить мебель и снять фотографию. Хозяин огорчился, но не стал спорить со мною и тотчас позвал на помощь сына. Чтобы не путаться у них под ногами, я вышел во двор. То же уныние вызвал во мне старинный дом — побуревшая черепица, в пазах кирпичных стен — слизь моха. Лопоухие свиньи молча следили за мной из своего загона. Я где-то видел их прежде…
Слушая колокольный звон, доносившийся из городка в долине, я пошел вниз по булыжной дороге. Я видел красно-коричневые крыши, причудливый шпиль средневековой кирхи, прозрачную зелень городского парка. Печальные звуки, то ослабевая, то усиливаясь, пронизывали пространство. Я спрашивал себя, зачем и для чего живут люди, если ничего не достигают, и ответа не находил…
Мне представилось, что я непременно умру на ферме от рака или воспаления легких, и о моей смерти узнают только после похорон…
Извинившись перед хозяином, что я напрасно потревожил его память о дочери, я возвратился в Вену. Я не отважился сказать правду, да, по всей видимости, добрый человек и не понял бы меня, существо, словно в насмешку рожденное с голыми нервами и неодолимой робостью перед всяким трудоемким делом…
Все мы мечтаем о прежних временах, но едва выпадет оказаться в них, чувствуем, что еще более одиноки и еще более беспомощны. И там нет уюта душе…
— Добрый вечер!
Некстати, совсем некстати я напоролся на Ламбрини и Макилви. Их окружали меланезийцы. Впрочем, были и белые, вовсе мне не знакомые люди. Его преосвященство называл имена. Я пожимал руки, натужно улыбался, не собираясь никого помнить. Такая же вот тоска, как тогда на ферме Финстерглок, переполняла меня. Я уже знал, что если не улечу завтра, то послезавтра уплыву нелегально на иностранном судне, из тех, что заглядывают в Куале.
— Мистер Фромм, — сказал епископ Ламбрини, — меня спрашивают, отчего в мире такая сгущенная атмосфера, отчего так труден путь к миру и согласию и так легка дорога к раздору и конфликту?