Катастрофа

л) Все виды топлива и смазочные масла отбираются.

Обнаруженные крупные склады продовольствия оставляются на месте, причем у них устанавливаются часовые.

— Ну, — закончил Дон-Аминадо, — все виновные в «нарушении», понятно, — кхх! — к стенке.

Бунин стоял потрясенный, оторопелым взором смотрел на край морского горизонта, словно хотел сбежать туда от всего этого ада. Потом он сказал:

— Что ж! Теперь надо ожидать «контролеров».

И подумав:

— А это дайте сюда, это надо сохранить для потомков. Иначе не поверят, что мы видели и что пережили, — он забрал у спутника документ, смешнее и страшнее которого свет не видел.

— Иван Алексеевич, еще рано падать духом. Это только кажется, что дела идут — хуже некуда. Скоро они будут гораздо хуже, — печально пошутил Дон-Аминадо.

…Домой они возвращались в полной темноте. Направление держали по скудному свету занавешенных окошек.

Долгое молчание прервал Бунин:

— Все отбирают: и мануфактуру, и пишущие машинки, и человеческие жизни. — Голос его сделался стальным: — Только пусть знают эти сукины дети: наши души они никогда не отберут. Никогда и ни за что!

В этот момент из-за туч выскочила яркая полная луна и фосфорически ярко и волшебно осветила лицо поэта. Оно было величественно.

7

Грозная весть со скоростью молнии облетела Княжескую улицу утром 12 июля:

— Идут с обысками! Все отымают…

Супруги Бунины, которые было направились на базар, с дороги заспешили обратно домой. В страшной панике торопились спрятать «излишки».

Но более всего, больше даже, чем за черную сумочку с фамильными бриллиантами, боялся Бунин за некий «стратегический груз». Впрочем, об этом чуть позже.

И вот ровно в десять утра в парадные наружные двери, через которые никто никогда — как у нас повсюду заведено! — не ходил, раздался грозный стук.

Вера Николаевна, подобно наседке, у которой коршун хочет похитить птенца, еще быстрее закружилась по комнате, пытаясь куда-нибудь поглубже спрятать три аршина ситца.

Бунин окаменело сидел за письменным столом, мысленно творя молитвы и приготовившись к расстрелу.

Грохот внизу продолжался с удвоенной силой.

Вера Николаевна спрятала наконец этот несчастный ситец и, конечно, в самое неудачное место — в самовар.

Топ-топ-топ! Это на первом этаже застучали ногами красноармейцы. Там уже начался обыск.

— Ян, умоляю тебя, не ругайся с ними! — стала просить Вера Николаевна мужа. — Ведь они — власть. Что угодно могут сделать. Даже арестовать! Даже… — Ее глаза наполнились слезами:

— Хоть бы пронесло, помоги, Царица Небесная…

Бунин, выведенный из молитвенного состояния, стал наливаться гневом. Опытная супруга его стремительно ретировалась, ринулась на первый, обыскиваемый этаж.

Она увидала солдат, вооруженных берданками, рывшихся в «буфетной». На стол были вывалены ножи, вилки, ложки, спрятать которые в суматохе забыли.

Старший «контролер», рослый, склонный к полноте, с добродушным славянским лицом человек лет двадцати пяти, неожиданно вежливым тоном спрашивает:

— Извините, приборы серебряные?

Кухарка Анюта бойко врет:

— Нету, товарищ красный командир, серебряных. Мелькиор тольки!

— Мельхиор не подлежит изъятию, оставьте себе, — тихим голосом говорит командир. Кухарка, по лицу которой скользнула легкая улыбка, торопливо ссыпает серебро в ящик — килограмма три-четыре. Что это за дом, если в нем приборы не серебряные! На Руси только голытьба ест не серебром.

Мимо ящика летит вилка, падает к ногам командира. Он наклоняется, чтобы кухарке подать вилку, и замечает четко выбитое клеймо с пробой — «84». Металл благородный! Провал?

Анюта чуть не роняет весь ящик, но командир, глубоко вздохнув, кладет вилку в ящик:

— Да, это мельхиор!

Рослый, крутой в плечах, со слегка перекошенным ртом и глубоко сидящими маленькими глазками солдат вытряхнул из комода белье прямо на пол и теперь сапогами ходит по нему.

— Ты что, идол, рубаху топчешь! — кричит на нахала Анюта, вновь полная куража.

— Вишь, лупоглазая, разоралась! — огрызается солдат.

— Не дерзить! — строго обрывает командир косоротого. — Ты солдат революции, Козлаченко. Не смей хамить!

— Так точно! — вытягивается в струнку Козлаченко. Он смертельно боялся начальства после одного случая, когда едва не угодил под трибунал. Однажды они делали обыск в одном буржуйском доме. Козлаченко решил, что хозяина, как обычно это бывало, отвезут в тюрьму и там расстреляют. Он, почти не таясь, положил себе в карман массивные серебряные часы-луковицу: покойнику они вроде как бы без пользы. На том свете время всегда одно — вечность.

И когда буржуя собрались конвоировать в тюрьму, вдруг прибыл нарочный от начальника городской ЧК.

Все реквизированное — вернуть, перед хозяином — извиниться! — был строгий приказ. Оказалось, что этот проклятый буржуй, купавшийся в роскоши, знаменитый хирург, недавно блестяще оперировавший супругу начальника.

Козлаченко уже находился на улице, ему приказали охранять других арестантов. Так часы и остались лежать в кармане: «Авось обойдется!»

Не обошлось! Кто-то из товарищей донес на Козлаченко. Его тут же, возле грузовика обыскали, нашли часы. Оружие отобрали и посадили к арестантам. Хотели воришку тут же возле дома хирурга расстрелять, да постеснялись дальше нарушать покой такого большого и нужного делу революции человека.

Каково же было удивление Козлаченко, когда вскоре пришел начальник и сказал с укоризной:

— Что же ты, дурашка, не сказал, что тебе профессор их подарил?

А позже, когда рядом не было никого, поднес револьвер к морде воришки и сказал:

— Моли Бога, что профессор — добрый человек, сказал, будто подарил тебе «луковицу». Еще раз в чем замечу, своей рукой пристрелю — попомни мое слово.

С той поры Козлаченко люто возненавидел обыскиваемых, видя в них «контриков» и «врагов рабочих и крестьян».