Катастрофа
Шрифт:
БЕГСТВО
1
Жизнь после прихода белых заметно оживилась. Недорезанные и нерасстрелянные буржуи стали вылезать из нор и щелей.
21 октября, в канун дня рождения, и в жизни Ивана Алексеевича произошло памятное событие. Впервые за долгие годы он начал служить — редактировать «Южное слово». Членами редколлегии этой газеты стали академик Никодим Павлович Кондаков, писатели Иван Шмелев, Константин Тренев, Сергей Ценский.
Бунину редакторская работа весьма понравилась. Газетная суета, встречи с авторами, вечная нехватка времени, а больше
Радовалась новой службе и Вера Николаевна. Особенно она любила вечерние часы.
Бунин возвращался усталый и голодный.
Пока он мылся, переодевался, Вера Николаевна торопливо собирала на стол. Бунин ужинал в одиночестве, с отвращением пережевывал дурную пищу. Затем начинал рассказывать новости, приходившие в редакцию.
Теперь большевики крепли, все более теснили белых. Колчак терпел одно поражение за другим, плохи дела были у Деникина и Врангеля, лучших людей теряли Петлюра, Шкуро и генерал Краснов. Большевики гнали белых к последней российской черте— Черному морю.
Оставалось — либо топиться, либо переправляться к берегам Анатолии — «чтобы накопить силы и победоносно ударить по большевикам».
И бежали русские, доверяли себя бурной морской стихии.
Зимнее Черное море гуляло вовсю, взмывали до неба мутные ледяные горы. Шли на дно суденышки, перегруженные корнетами и полковниками, нянечками и крестьянами, оперными певцами и действительными статскими советниками.
Был удивительный случай, спасся один поэт. Об этом — позже.
2
Все чаще Бунины приходили на причал, все чаще Вера Николаевна обливалась слезами: уезжали друзья, навеки прощались друг с другом, навсегда расставались с Россией.
Одесса стала транзитным городом.
Прибыл в нее елецкий житель, поэт и журналист Борис Велихов. Был известен он тем, что однажды газеты напечатали его некролог. Как выяснилось, несколько преждевременно.
Налетел на Елец полковник Мамонтов, соратник генерала Краснова, — рассказывал Велихов. — Большевики вначале не придали серьезного значения этому рейду по их тылам. Это много содействовало успехам Мамонтова. Мы радовались: пришло, наконец, освобождение от большевиков.
Большевики грабили-убивали, влетел в Елец Мамонтов — тоже начали грабить и убивать. Правда, головы сшибал только евреям и коммунистам.
— У него большое войско? — полюбопытствовал Бунин.
— Мой знакомый, офицер Константина Константиновича Мамонтова, говорил, что у них шесть тысяч сабель, три тысячи штыков, несколько бронепоездов.
— Грозное воинство!
— Да, сила немалая. Мамонтов занял Тамбов, Козлов. 31 августа ворвался в Елец. Их лозунг: «Спасай Россию и бей жидов!» Многим этот лозунг пришелся по вкусу.
— Потому что после революции командные должности были заняты евреями?
— Да, и поэтому. В руки мамонтовских казаков попали все комиссары. И все они были перебиты. Тяжелое зрелище!
Бунин горестно вздохнул:
— Страшная, немыслимая беда — гражданская война.
— Вы, Иван Алексеевич, доктора Лакиера знали, кажется?
— Конечно! Я с ним когда-то познакомился
у Чехова в Аутке. Милейший человек!— Ведь он годами принимал бедных бесплатно. Святой человек.
— И что с ним?
— Арестовали Лакиера и его сына. Сам доктор сумел убежать из тюрьмы, а сына расстреляли. За что?
Бунин решительно сказал:
— Среди евреев, как и среди русских, разные люди встречаются. Нельзя всех под одну гребенку стричь. Разве можно к этому чудному доктору относиться так же, как к негодяям Троцкому и Зиновьеву? Конечно, нет!
— Кстати, — улыбнулся Велихов, — меня тоже чуть не прихлопнули. Шел я однажды по Дворянской, навстречу верхом едет казак. Увидал меня, улыбается.
— Попался, — говорит, — жидовская морда!
Приставил пистолет к груди, вот-вот пальнет.
Говорю ему:
— Я русский дворянин!
— Чем докажешь? Есть документ?
Показал ему паспорт.
Казак прочитал, почесал в затылке:
— Да, дворянин жидом быть не может!
Отпустили меня.
— Веселенькая жизнь! — сквозь зубы проговорил Бунин.
— Это надо видеть! Люди навзрыд плакали, когда по приказу большевиков в мужском монастыре добровольцы жгли иконы. Теперь устроили там кинематограф.
— А как с питанием?
— Хлеба получали по полфунта, и то очень дурного. Кроме картошки и пшена, ничего нельзя достать. Молоко было, но очень дорогое.
Бунин простонал:
— И это в Ельце, всегда отличавшемся изобилием и дешевизной продуктов! Что натворили эти революционеры!
Вера Николаевна добавила:
— Ян органически не переносит революционеров, как я кошек.
Бунин согласно кивнул головой:
— Для меня что Троцкий, что Вельзевул — разницы не вижу.
Пожалуй, Иван Алексеевич был прав.
3
Через французское консульство получили письмо из Парижа— от Цетлиной. Она взахлеб писала о своей жизни: «Тишина, благоденствие полное. Французы веселы, галантны и гостеприимны. Магазины набиты всякой всячиной, и все стоит так дешево, что даже не верится. Не верится и другое: Франция воевала, как Россия, но следов этой войны здесь почти нет. Только инвалиды на костылях и русские постоянно прибывают сюда, все устраиваются хорошо. Часто видим Алексея Николаевича (Толстого). Он, как всегда, весел и полон оптимизма. Жизнью своей вполне доволен. Обещал написать большое вам письмо, а пока шлет поклон. Думаем, что скоро возобновим свой литературный салон. Так не будет вас хватать! Приезжайте скорее, на первых порах разместитесь у нас».
Послание заканчивалось патетически: «Бегите из этой Богом проклятой России, пока не погибли от голода, большевиков, тифа или ножа какого-нибудь экспроприатора».
Вера Николаевна жалобно смотрела на мужа.
Бунин молчал.
Вера Николаевна, взяв его руку и нежно ее поглаживая, говорила:
— Я прошу тебя… Я так устала от страха, от голода! Зима пройдет, и мы вернемся домой, в Россию.
Бунин не отвечал.
— Шполянский уезжает, Овсянико-Куликовский и Кондаков хлопочут о визе в Сербию, у Полонских уже есть виза, и они едут в Париж. Саша Койранский сбежал из дома умалишенных, прислал письмо из Стамбула. Пишет, что жизнь там трудная, но веселая. Очень много в Турции русских.