Кати в Париже
Шрифт:
Я тихонько прочитала эти строки про себя и горько заплакала. О король,
172
Из стихотворения знаменитого шведского лирика, лауреата Нобелевской премии (1931, посмертно) Карлфельдта Эрика Акселя (1864–1931) «Отец» (из сборника «Песни Фридолина», 1898). Пер. М.Яснова. В стихотворении рассказывается об отце, который стоит возле поляны, где играют мертвые дети, и пытается различить смех своего умершего ребенка.
26 февраля! Я никогда не забуду этот день! Как я была одинока и несчастна, как тосковала по Леннарту, как терзалась!
Во всем доме стояла тишина, лишь откуда-то доносилось легкое бренчание, кто-то играл на пианино. Если бы не это бренчание, я бы решила, что, кроме меня, на всей планете больше никого нет.
Снег все падал и падал. Стоя у окна, я моргала ресницами, пытаясь смахнуть слезы, я выбегала в кухню, я заходила в «детскую», где уже стояла маленькая белая кроватка… Нет, нет, смилостивись надо мною… я не в силах видеть эту кроватку теперь… и почему, почему, почему не приходит домой Леннарт?
Он пришел, и я, словно Огромный тяжелый жернов, повисла у него на шее и, вся в слезах, призналась, что не рожу ему нормального ребенка!
Он огорченно покачал головой и сказал:
— С малышом все будет в порядке. Гораздо хуже с его бедной матерью… нет, дорогая моя Кати, не плачь!
Но что бы он ни говорил, ничто не помогало. Он утешал меня. Он ругал меня. Он всячески уговаривал меня, но я раз и навсегда решила, что нормального ребенка у меня не будет…
Однако постепенно ко мне вернулся разум. В мою душу прокрался колеблющийся луч надежды, и я почувствовала, что спазм в груди начинает отпускать. Завтра, возможно, я буду над этим смеяться.
— Если у кого-то и будут по-настоящему здоровые дети, так это у тебя, — сказал Леннарт. — Целая орава крепких, как маленькие летние яблоки, детишек.
— Кроме этого, ни одного у меня не будет! — сказала я, упрямо сжимая губы.
— Да ты что! — воскликнул Леннарт. — Раньше ты говорила, что их у тебя будет четверо!
— Я передумала, — злобно возразила я. — Нет, конечно, я не хочу четверых детей! Согласно статистике, каждый четвертый новорожденный — китаец, и я не думаю, что братья и сестры будут добры к нему.
Леннарт засмеялся и сказал:
— А кроме одного, ты больше других несчастных детей сегодня не выдумала?
— Нет, хватит того, что есть, — сказала я.
Потому что я не посмела сказать Леннарту, что меня уже давно мучит навязчивая идея, в которой продавщица магазина была совершенно не виновата. Я думала, у меня будут близнецы, а еще вероятней, тройняшки. Невозможно стать такой огромной, как я, и родить только одного ребенка. Медицинская наука может ошибаться. Я долго носилась с гложущей меня мыслью, что вернусь домой после родов с тремя ревущими малютками. Ой, вот беда, где найти им всем место! Но по сравнению с ужасными фантазиями, мучившими меня весь этот длинный страшный день, перспектива стать матерыо тройняшек была просто радующей. И я решила ни одной минуты больше не горевать. Теперь я хотела только радоваться, и хорошо пообедать вместе с Леннартом, и верить, что все прекрасно в этом лучшем из миров.
Но только мы кончили обедать,
Леннарт вдруг сказал:— Послушай-ка, послезавтра мне надо съездить в Мальмё! [173]
Ох, не следовало бы ему об этом говорить! Только не сейчас, не раньше, чем мои чувствительные нервы успокоятся! Увидев, в каком я ужасе, Леннарт, утешая меня, сказал:
— Любимая, я ведь успею вернуться домой задолго до того, как с тобой что-нибудь случится!
Где ему знать об этом! Ребенок может родиться преждевременно, об этом ведь приходится иногда слышать! И еще, пожалуй, думалось, что в час испытания мне придется быть одной.
173
Крупный город на юге Швеции, в провинции Сконе, административный центр лена Мальмёхус.
— Поезжай! — с горечью сказала я. — Я пришлю тебе телеграмму!
— Какую еще телеграмму? — спросил Леннарт.
— Родила тройню, скольких утопить? — ответила я и, плача, встала из-за стола.
— Все женщины такие, когда им предстоит родить ребенка? — спросил позднее Леннарт.
Мы сидели у огня, и я наконец успокоилась. О, Леннарт был так добр ко мне! Он сварил мне кофе и, болтая, уничтожил все мои горести, и мы радовались нашему здоровому великолепному ребенку, который скоро родится.
В дверь позвонили. Я открыла, и кто предстал предо мною, кто, как не Петер! С хлопьями снега на пальто и с самыми печальными в мире глазами!
— Я проходил мимо и не смог не заглянуть к вам! — объяснил он.
— О Петер, Петер, Петер! Как нам тебя не хватало! — повторяла я, прыгая вокруг него с грацией молодого слона.
— Вы, вероятно, одни? — спросил Петер.
— Да, не беспокойся, — ответила я и потянула его к огню, где Леннарт принял его словно брата, по которому давно тосковал.
Хорошо, что Петер снова сидел в своем обычном углу на диване. Но вид у него был встревоженный и какой-то неприкаянный. Он похудел. О Ева, если бы ты не была такой бессердечной!
Я вспомнила о той платиновой блондинке, с которой мы его встретили, и мне захотелось побольше узнать о ней.
— С какой красивой дамой ты обедал в «Riche», — лукаво сказала я.
Петер удивился и стал, видимо, напрягать память.
— А, она! — воскликнул он. — Это не дама, это владелица типографии из Гётеборга [174] . Если бы вы знали, какой печатный станок я продал во время этого обеда!
174
Крупный город на юге-западе Швеции, административный центр лена Гётерборг-Бохус
Выпив кофе, он попытался шутить, как в былые времена, но не получалось. Не было ему весело!
— А вы не думаете, что мне вас тоже не хватало? — сказал он. — Я так тосковал по этому углу дивана, что чуть не сошел с ума. А как вообще-то она поживает?
— Спасибо! — ответила я, но не успела больше вымолвить ни слова.
Мы услышали сигнал бедствия, звонили словно бы на пожар… Ошибки быть не могло, так звонил в нашу дверь только один-единственный человек.
Петер приподнялся и глубоко вздохнул.
— Сиди, я открою! — сказал Леннарт.
— Нельзя ли кандидату в самоубийцы ненадолго обрести здесь приют? — услышали мы голос Евы в тамбуре.
— О да, вполне возможно, — ответил Леннарт. — Мы еще не до конца разочаровались в жизни.
Ева вошла и увидела Петера. Он поднялся и посмотрел на нее взглядом, который мог заставить человека плакать кровавыми слезами. Ева побежала к нему, но остановилась на расстоянии двух шагов… Лицо ее было совсем белым как мел. Никто не произнес ни единого слова.