Каторга

– Раз, впрочем, топор в руки взял!
– смеется Шкандыба.

– Работать хотел?

– Нет, надзирателю голову отрубить надо было. Надзиратель такой был, Чижиков. Выслужиться хотел. "Я, - говорит, - его заставлю работать. Не беспокойтесь. Что его драть, - процедура длинная! Я его и так, и кулаком по морде". Раз меня в рыло, два меня в рыло. Походя бьет. "Дух, говорит, - я из тебя вышибу!" - "Смотри, - говорю, - чтоб тебе кто в рыло не заехал!" - "Я, - говорит, - не опасаюсь!" - "Ну, а я, - говорю, опасаюсь!" Пошел, взял топор, хлясть его по шее. Напрочь хотел башку отрубить, - вчистую. Тогда уж никто в рыло его не смажет.

– И что же, насмерть?

– Жалко, жив остался. Наискось махнул. А еще мясником был, туши рубил. Раз - и готово. А тут не сумел этакого пустого дела сделать. Топор сорвался, стало быть!

За это Шкандыбу приковали к стене и приговорили к вечной каторге.

– Сижу у стены прикованный: "Что, мол, взяли, работаю?"

Замечательно. Все делали с Шкандыбой. Только одного не пришло никому в голову: освидетельствовать состояние его умственных способностей.

А странностей у Шкандыбы, и помимо упорного нежелания работать, много.

То он начинает вдруг петь во все горло. То разговаривает, разговаривает, - вскочит и убежит как полоумный.

– Юродствует!

– Сумасшедшим прикидывается, чтобы не драли!

– Нагличает: "Вот, мол, все работают, а я песни орать буду".

Так решало тюремное сахалинское начальство, а когда на Сахалине появились действительно гуманные врачи, готовые взять под свою защиту больного, борьба со Шкандыбой была уже кончена: на него "плюнули" и зачислили богадельщиком, чтобы хоть как-нибудь оформить его "неработание".

А, впрочем, Бог его знает, можно ли признать Шкандыбу сумасшедшим. Ненормального, странного в нем много, но сумасшедший ли он?

В одну из бесед я спросил Шкандыбу:

– Скажи на милость, чего ж ты отказывался от работы?

– А потому, что несправедливо. Справедливости нет, - вот и отказывался.

– Ну, как же несправедливо. Ведь ты сам говоришь: церковь ограбил, человека убил?

– Верно!

– Присудили тебя к каторге.

– Справедливо. Не грабь, не убивай.

– Ну, и работай!

– А работать не буду. Несправедливо.

– Да как же несправедливо?

– А так! Вон Ландсберг двух человек зарезал, а его заставляли работать? Нет, небось! Над нами же командиром был. Барин! Он инженер, им там, сипер какой-то, что ли, дороги строить умеет. Он не работает, он командует. А я работай! За что же, выходит, должен работать? За то, что человека убил? Нет! За то, что я дорог строить не умею. Так разве я в этом виноват? Виноват, что меня не учили? Нет, брат, каторга, так каторга, для всех равна! А это нешто справедливость? Приведут арестантов: грамотный - в канцелярии сиди, писарем, своего же брата грабь. А неграмотный - в гору, уголь копай. За что ж он страдает? За то, что неграмотный! Нешто его в этом вина? Справедливо?

– Потому ты и не работал?

– Так точно!

– Ну, а если бы "справедливость" была и всех бы одинаково заставляли работать, ты бы работал?

– А почему ж бы и нет? Знамо, работал бы. Как же не работать? Главное - справедливость. Я потому и Чижикову голову снести хотел. За несправедливость! Бей, где положено. Драть, по закону положено, - дери! Меня каждый день драли, - я слова не сказал: справедливо. Потому - закон. А по морде бить в законе не показано, - и не смей. Ты незаконничаешь, и я незаконничать буду. Ты меня в рыло, - я тебя топором по шее. А что справедливо, - я разве прекословлю? Сделай твое одолжение. Что хошь, только, чтоб справедливо!

Так и отбыл Шкандыба свои двадцать четыре года "чистой каторги", не подчиняясь тому, чего не считал справедливым.

Наемные убийцы

Они не разлучны. Где маленький, тщедушный, вертлявый Милованов Карп, тут, глядишь, плетется и угрюмый, молчаливый Чернышов Анисим.

Они друг на дружку страшно злы.

Анисим зол на Карпа, как на доносчика:

– Через его язык и в каторгу попали.

Карп упрекал Анисима в подлости:

– Языком-то, брат, вертеть, дядя Анисим, нечего. Ты языком-то, чисто хвостом, вертишь, - и туды и сюды. "Знать, мол, ничего не знаю!" Ишь, тоже, святой какой выискался. Нет, ты, брат, по чистой совести говори! Подлить-то нечего!

А держатся они всегда вместе, рядом спят и из одного котелка хлебают:

– Вместе суждены. Друг от дружки отставать нечего.

Я познакомился с ними на острове; они пришли с вновь прибывшей партией каторжан.

Их ввели в комнату, где происходил осмотр, и надзиратель приказал:

– Раздевайся!

Испугались оба страшно.

– Черед, брат, пришел, дядя Анисим! Раздевайся!.. Совсем, что ль, раздеваться-то надоть?

– Раздевайся, разувайся начисто.

Они в уголке торопливо разделись.

– Иди к столу!

Длинный как жердь, сухой как скелет, Чернышов Анисим зашагал к столу с самым несчастным видом. Лицо сморщилось, - вот-вот навзрыд заплачет. Милованов Карп стоял перед столом вконец растерянный. Нижняя челюсть у него отвисла, в глазах был страх и ужас. Ноги дрожали и ходуном ходили. Дрожащими руками он почесывался.

– Куды ложиться-то?
– спросил Милованов.

– Зачем ложиться?

– А драть?

– За что ж тебя драть?

– А так, мол... Драть... По положению...

Все расхохотались. Милованов смотрел с недоумением.

– Нет, брат, тебя драть не будут. Пока еще не за что. Вот сделаешь что, тогда выпорют!

– Покорнейше вас благодарю!

Все опять расхохотались. Оживший Милованов и сам засмеялся.

– Слышь, дядя Анисим, драть-то не будут? Слышишь?

– Слышу!
– отвечал Анисим таким равнодушным тоном, словно его нисколько это не интересовало.

Радость сделала Милованова болтливым. Он пришел в приятное нервное возбуждение, смеялся и готов был болтать теперь без умолку.

– За что суждены-то?

– По подозрению в убийстве!
– отчеканил Милованов - обычный каторжный ответ.
– Хозяина, стало быть, убили!

– С грабежом?

– Не! Зачем с грабежом! Бог миловал! Ничего не грабили. Так убили.

– За что же убили?

– За что убивают? Известно, за деньги! Такое уже положение чтоб за деньги!

– Хозяйка нас запутала!
– мрачно пояснил Анисим.

– Так точно. Денег дала!
– подтвердил и Карп.

– Наняли вас, значит?