Каторга
Шрифт:
Толпа разошлась. Перед столом стоит один мужичонка.
– Срок кончил сегодня, ваше высокоблагородие. Да не отпущают меня. С топором у меня...
– Топор у него пропал казенный, - объясняет старший надзиратель.
– Пропил, паря?
– Никак нет. Я не пью.
– Не пьет он!
– как эхо подтверждает и надзиратель.
– Украли у меня топор-от.
– Кто же украл? Ведь знаешь, небось?
Мужичонка чешет в затылке.
– Нешто я могу сказать, кто. Сами знаете, ваше высокоблагородие, что за это бывает, кто говорит.
–
– со злостью говорит смотритель. Воровать друг у друга - воруют, а сказать - не смей! Что ж, брат, не хочешь говорить, - и сиди, пока казенный топор не найдется. Большой срок-то у тебя был?
– Десять годов!
– Позвольте доложить, - вступается кто-то из писарей, - деньги тут у него есть заработанные, немного. Вычесть, может, за топор можно.
– Так точно, есть, есть деньги!
– как за соломинку утопающий хватается мужичонка.
На лице радость, надежда.
– Ну, ладно! Так и быть. Зачтите за топор. Освободить его! Ступай, черт с тобой!
– Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!
И "напутствованный" таким образом мужичонка идет "вести новую жизнь".
Его место перед столом занимает каторжник в изорванном бушлате, разорванной рубахе, с подбитой физиономией.
– Ваше высокоблагородие! Явите начальническую милость! Не дайте погибнуть!
– не говорит, а прямо вопиет он.
– Что с ним такое?
– Опять побили его!
– докладывает старший надзиратель.
– Вот не угодно ли?
– обращается ко мне смотритель.
– Что мне с ним делать, - куда не переведу, везде его бьют. Прямо смертным боем бьют.
– Так точно!
– подтверждает и надзиратель.
– В карцер, как вы изволили приказать, в общий сажал, будто бы за провинность*. Не поверили, - и там избили. На работы уж не гоняю. Того и гляди, - совсем пришьют.
_______________
* Это делается часто; доносчиков, "для отвода глаз", подвергают наказанию, будто он в немилости у смотрителя. Часто доносчики, заподозренные каторгой, просят даже, чтобы их подвергли телесному наказанию, "а то убьют".
Человек, заслуживший такую злобу каторги, заподозрен ею в том, что донес, где скрылись двое беглых.
– А полезный человек был!
– потихоньку сообщает мне смотритель. Через него я узнавал все, что делается в тюрьме.
И вот теперь этот "полезный человек" стоял перед нами избитый, беспомощный, отчаявшийся в своей участи.
Каторга его бьет. Те, кому он был полезен, - что они могут поделать с освирепевшей, остервенившейся каторгой?
– Наказывай их, пожалуй! А они еще сильнее его бить начнут. Уходят еще совсем!
– И уходят, ваше высокоблагородие, - тоскливо говорит доносчик, беспременно они меня уходят.
– Да хоть кто бил-то тебя, скажи? Зачинщик-то кто, по крайней мере?
– Помилуйте, ваше высокоблагородие, да разве я смею сказать? Будет! Довольно уж! Да мне тогда одного дня не жить. Совсем убьют.
– Вот видите, вот видите! Какие нравы! Какие порядки! Что ж мне делать с тобой, паря?
– Ваше
высокоблагородие!– и несчастный обнаруживает желание кинуться в ноги.
– Не надо, не надо.
– Переведите меня куда ни на есть отсюда. Хоть в тайгу, хоть на Охотский берег пошлите. Нет моей моченьки побои эти неистовые терпеть. Косточки живой нет. Лечь, сесть не могу. Все у меня отбили. Ваше высокоблагородие, руки я на себя наложу!
В голосе его звучит отчаяние, и, действительно, решимость пойти на все, на что угодно.
Смотритель задумывается.
– Ладно! Отправить его завтра во 2-й участок. Дрова из тайги будешь таскать.
Это одна из самых тяжелых работ, но несчастный рад и ей, как празднику, как избавленью.
– Покорнейше вас благодарю. Ваше высоко...
– Что еще?
– Дозвольте на эту ночь меня в карцер одиночный посадить! Опять бить будут.
– Посадите!
– смеется смотритель.
– Покорнейше благодарю.
Вот человек, вот положение, - когда одиночный карцер, пугало каторги, и то кажется раем.
– Все?
– Так точно, все.
– Ну, теперь идемте в тюрьму, на перекличку, молитву, - да и спать! Поздно сегодня люди спать лягут с этой разгрузкой парохода!
– глядит смотритель на часы.
– Одиннадцать. А завтра в четыре часа утра прошу на раскомандировку.
Тюрьма ночью
Холодная, темная, безлунная ночь. Только звезды мерцают.
По огромному тюремному двору там и сям бегают огоньки фонариков.
Не видно не зги, но чувствуется присутствие, дыханье толпы.
Мы останавливаемся перед высоким черным силуэтом какого-то здания: это - часовня посредине двора.
– Шапки долой!
– раздается команда.
– К молитве готовься. Начинай.
– "Христос воскресе из мертвых"...
– раздается среди темноты.
Поют сотни невидимых людей.
Голоса слышатся в темноте справа, слева, около, где-то там, вдали!..
Словно вся эта тьма запела.
Этот гимн воскресения, песнь торжества победы над смертью, - при такой обстановке! Это производило потрясающее впечатление.
Невидимый хор пропел еще несколько молитв, и началась поверка.
За поздним временем обычной переклички не было, просто считали людей.
Подняв фонарь в уровень лица, надзиратели проходили по рядам и пересчитывали арестантов.
Из темницы на момент выглядывали старые, молодые, мрачные, усталые, свирепые, отталкивающие и обыденные лица, - и сейчас же снова исчезали во тьме.
В конце каждого отделения фонарь освещал чисто одетого старосту.
– Семьдесят пять?
– спрашивал надзиратель.
– Семьдесят пять!
– отвечал староста.
Старший надзиратель подвел итог и доложил смотрителю, что все люди в наличности.
– Ступай спать!
Толпа зашумела. Тьма кругом словно ожила. Послышался топот ног, разговор, вздохи, позевывания.
Усталые за день каторжники торопливо расходились по камерам.
– Кто идет?
– окрикнул часовой у кандальной тюрьмы.