Каторжный завод
Шрифт:
Часами сидя у окна, прохаживаясь но берегу пруда, ворочаясь с боку на бок на неуютной холостяцкой постели, подпоручик вел пространные беседы с Настей. В беседах этих она представлялась то насмешливо задорной, то сосредоточенно задумчивой, то послушно отзывчивой…
Большей частью беседы оканчивались счастливо для подпоручика… Ему удавалось 1убедить ее и заставить поверить глубине и честности его чувства… И она даже соглашалась уехать с ним… Иногда он доходил до того, что решался назвать ее своей женой…
Но встретиться с Настей наяву подпоручику
И он твердо решил увидеть Настю до отъезда и высказать ей все то, что он так часто ей уже высказывал…
С утра подпоручик зашел в контору предварить Тирста о своем скором отъезде. Сверх того, хотел подпоручик спросить Тирста прямо, из каких соображений приказал он применить в дело непросеянную руду? Была у подпоручика слабая надежда, что, спрошенный врасплох, Иван Христианович не догадается отрицать, а попытается объяснять.
В приемной писец сказал подпоручику, что у Тирста сейчас полицейский прпстав Семей Семенович Пакудпп.
Подпоручик усмехнулся, вспомнив, что за глаза пристава именовали Паскудиным, и остановился в раздумье. Хотелось переговорить с управляющим с глазу на глаз, на тот случай, если впоследствии Тирст попытается извратить суть и смысл разговора, чтобы не было у него под руками послушного свидетеля.
И подпоручик решил пройтись по слободке. Может быть, случай приготовит ему долгожданную встречу…
Если бы подпоручик знал, о чем шел разговор в кабинете Тирста, то, конечно, не преминул бы зайти.
— Принесли, Семен Семенович? — спросил Тирст у пристава.
Пристав трубно высморкался в огромный клетчатый платок, поправил на обе стороны пушистые светлые усы и только после этого ответил:
— Принес, Иван Христианович.
— Этой ведомостью интересовался подпоручик Дувра вин?
— Этой самою, Иван Христианович.
Ну–с, посмотрим, — сказал Тирст, раскрывая принесенную приставом толстую тетрадь в плотном матерчатом переплете, — Так… так… Роман Чаеовитин… проставил–оя мая месяца пятого дня… так… а следующая запись… того же месяца девятнадцатого дня… так… Вашей рукою, Семен Семеныч, записи сии сделаны?
— Никому не препоручаю.
— Очень хорошо, что не препоручаете. Вы единицу как пишете? А впрочем, садитесь на мое место, — сказал Тирст, вставая из-за стола.
— Хлопотно, Иван Христиановпч, — засмеялся пристав, усаживаясь в скрипнувшее под ним кресло.
— Вот здесь надобно поставить единицу, — сказал Тирст. — Какое тогда будет число?
— Мая месяца пятнадцатого дня, — прочитал пристав и осторожно подул на непросохшую единицу.
— Очень хорошо, — сказал Тирст.
— А в чем дело, Иван Христиановпч? — полюбопытствовал пристав, дождавшись, когда единица просохнет.
— Пусть оный Роман Часовитин проживет на десять дней долее. Так будет лучше.
— Кому? Роману Часовнтину? — И пристав закатился было веселым хохотом, но, взглянув на строго поджатые губы Тирста, оборвал свой неуместный смех. — Еще какие будут приказания, Иван Христиановпч?
— Благодарю вас. Других надобностей не имею.
Вечером того же дня отец Амвросий сделал исправление в церковной
книге. Роман Часовитин был похоронен не седьмого, а семнадцатого мая.Ноги сами привели подпоручика в Косой проулок. Не первый раз проходил он мимо Настиного жилища, но не мог привыкнуть к его убогому виду.
Избенка деда Евстигнея и снову незавидна была, а теперь, уйдя на венец, а то и на два в землю, сиротинилась под обомшелой крышей в ряду других, как трухлявая сыроежка среди толстоногих ядреных подосиновиков. Сквозь плетень, забранный из когда-то гибких, временем и непогодой ошелушенных от коры ивовых прутьев, виден был двор с навесом и стайкой для скотины. Двор порос курчавой стелющейся травой. По ее зелени важно разгуливал пестрый петух, хорохорясь перед своими безотказными подругами.
На низеньком крылечке сидела Настя и чистила ружье. Зажав конец ствола в далеко откинутой левой руке, она энергично работала шомполом. Ее разрумянившееся от напряжения лицо казалось строгим, даже сердитым.
Увлеченная своим делом, она не замечала подпоручика, жадно разглядывавшего ее.
А подпоручик застыл как вкопанный.
Он понимал, что стоять так молча, просто глупо, но не мог решиться окликнуть Настю, боясь, что она тут же вскочит и убежит в избу.
Подняв голову, Настя увидела подпоручика. Машинально бросила взгляд на свой заношенный, в темных масляных пятнах сарафан и, снова вскинув глаза, усмехнулась.
— Здравствуй, Настя! — сказал подпоручик, хотя 014) гвоздем царапнула мысль, что усмешка не предвещает ему ничего доброго.
— Здравствуй, Алексей Николаич! — ответила Настя.
И так как он продолжал стоять молча, спросила:
— Мимо брел или в гости шел?
Спросила не зло, а даже как будто бы с ласковой шуткой, но снова подумалось, что напрасно возлагал он столько надежд на эту встречу.
— Мне, Настя, поговорить с тобой надо. Очень надо…
Глаза у него были отчаянные… и жалкие.
Настя отвела взгляд и нахмурилась.
— Чего же прикипел к плетню. Заходи. Мы не староверы, людей пе чураемся.
Подпоручик вошел во двор. Как звякнула щеколда и скрипнула калитка, он не слышал.
— Настя! Я уезжаю…
— Проститься пришел?
— …и мне надо поговорить с тобой… серьезно…
— Вишь ты, серьезно! — сказал она как будто про себя. — Ну, коли серьезно, обожди малость.
Она еще несколько раз шоркнула шомполом, обтерла ствол и ложу сперва промасленной, потом сухой паклей и повесила ружье в сенцах на стену.
Вытерла паклей руки и пригласила:
— Проходи в горницу!
Тетка Глафира возилась у печи. Когда подпоручик, пригибаясь в дверях, шагнул через порог, старуха обмерла. Подпоручик снял фуражку и поклонился ей.
Глафира, уперев ухват рожками в пол, стояла, не сводя глаз с блестящих погон подпоручикова мундира.
— Это Алексей Николаич, который меня от казачков вызволил, — сказала Настя.
— Ах ты, господи! — воскликнула старуха и, все еще не выпуская ухвата из рук, поклонилась гостю в пояс. — Спасибо, кормилец! Проходи, проходи, садись в красный угол.