Катынь

Я сам знал десятки людей, в том числе моих родственников, которые с оккупированной территории переписывались с пленными этих лагерей. Вдруг в апреле письма перестали приходить. В мае их еще ждали, сваливая задержку на плохую работу советской почты. Но ответов на письма не было. Серьезно забеспокоились только тогда, когда некоторое количество писем вернулось с почтовым штемпелем: «Вернуть. Адресат не найден». Другие письма просто пропадали.

Помню, как в начале июня 1940 г. к нам пришла соседка с какой-то помятой карточкой в руке. Это была открытка, адресованная в Козельск, вся в пятнах от грязных пальцев, с неразборчивыми пометками и штемпелем: «вернуть».

— Я очень беспокоюсь, — сказала соседка. — Последнее письмо от мужа было написано в конце марта, а теперь уже июнь и… — она протянула руку с открыткой. — Как вы думаете, что могло произойти? Что с ним случилось? Ведь не он один. Я знаю, что другие тоже ничего не получают.

Я машинально крутил открытку в руке. Можно было прочесть первые слова, написанные крупным, разборчивым почерком: «Дорогой мой, любимый Владек»… Внизу открытки была какая-то клякса. Поймав мой взгляд, женщина сказала:

— Ах, это Стась хотел дописать папочке, но не сумел. Что с ним теперь, с папочкой Стася? — смущенно улыбнулась она, словно сказала что-то неподходящее.

— Пока нечего беспокоиться, — пробормотал я. — Все знают, какой беспорядок в Советском Союзе. Эти огромные пространства, трудности с транспортом. Может, их вывезли куда-нибудь далеко. Несколько месяцев может пройти, пока придут известия.

Вот именно этими необъятными просторами, этим пространством мы были загипнотизированы, как и все те, кто считает, что в Советском Союзе можно затеряться, как рыба в море, как зверь в дремучем лесу. Где-нибудь, когда-нибудь выплывут… Есть у нас поговорка: «Надежда — мать глупых». Глупой была и надежда, что с нашими пленными ничего не может случиться — ведь Советский Союз даже не ведет войны, да и Польше он войны не объявлял. Собственно говоря, это даже не военнопленные, а скорее, интернированные. И если можно не соблюдать международных конвенций, то, во всяком случае, немыслимо нарушить своего рода границу международной нравственности. Быть может, они временно оказались в тяжких условиях, но ведь они живы, хоть и нет о них ни слуху, ни духу.

Мы попеременно то утешались, то огорчались. Но после того, как в апреле-мае 1940 года переписка оборвалась, писем уже больше не было.

Беспокойство на родине передалось и тем, кого выделили из трех лагерей в составе «особых групп» и теперь поместили уже в один лагерь в Грязовце. Они продолжали переписываться с семьями, и вот что по этому поводу писал Юзеф Чапский в вышеупомянутой брошюре:

Мы начали беспокоиться о судьбе наших сотоварищей, потому что почти в каждой открытке, полученной с родины, нас спрашивали с растущей тревогой, что случилось с нашими товарищами из Старобельска, Осташкова и Козельска.

На основании этих открыток мы уже летом 1940 г. пришли к выводу, что мы единственные пленные из этих лагерей, от которых доходят вести.

* * *

В конце 1939 г. советские власти выслали этапом в Казахстан, вместе с большим количеством польского населения, польскую гражданку Александру Урбанскую. Ее муж, поручик Рышард Урбанский, по профессии учитель, был помещен в лагерь в Козельске. Его жена попала в поселок Родниковка, Актюбинской области. Оттуда она регулярно переписывалась с Козельском. Однако с марта 1940 г. переписка оборвалась. Жена в отчаянии дважды обращалась к властям. Ей сказали, что этим заведует НКВД. Она подала заявление с просьбой выяснить местонахождение ее мужа. Заявление долго кружило по советским учреждениям, пока не направили его в… Смоленск.

На этом заявлении служащий смоленского НКВД сделал пометку следующего содержания: «Уведомить, что 6.V.40 г. переведен в другой, неизвестный лагерь».

Я видел впоследствии этот документ и имею все основания предполагать, что сейчас он находится в руках Союзных властей, среди подобных ему документов. [9]

Один польский солдат, в эмиграции, предпочитающий не называть свою фамилию, рассказывает:

Мой отец, старший постовой польской полиции в Здолбунове, был арестован советскими властями и отправлен в лагерь в Осташкове. Оттуда он постоянно писал письма.

9

Подпоручик Рышард Урбанский, учитель, был найден в Катыни, под Смоленском. Описание тела находится в собрании немецких документов за номером 3220.

13 апреля 1940 г. вся наша семья, т. е. мать, сестра и я, была вывезена из Здолбунова в Казахстан. Оттуда мы пытались связаться с отцом, но безуспешно. Ни на одно из писем мы не получили ответа. Обеспокоенные этим, мы обратились к местным властям, потом центральным, в НКВД, в прокуратуру и т. д. с просьбой выяснить местонахождение нашего отца. Одно из заявлений я направил лично Сталину. Ответа не было. Когда я потерял уже всякую надежду, весной 1941 года пришла бумага от районного прокурора в Осташкове, следующего содержания:

«Лагерь, в котором находился ваш отец, ликвидирован весной 1940 г. Нынешнее местонахождение вашего отца неизвестно».

Глава 6. ПЕРВОЕ ПОДТВЕРЖДЕНИЕ МРАЧНЫХ ДОГАДОК

«Мы сделали большую ошибку». — Советские политические планы.

Проходят летние месяцы 1940 года. Военные события до такой степени поглощают внимание всего мира, что никому не пришло бы в голову интересоваться судьбой 15 тысяч польских военнопленных, даже если бы факт их таинственного исчезновения из советских тюремных списков стал широко известен в демократических государствах. — Пропали? — Найдутся! — Не могут же 15 тысяч человек в мундирах чужого государства, интернированные на территории СССР, зарегистрированные, снабжаемые продовольствием, переписывающиеся с семьями, провалиться сквозь землю! Вне всяких сомнений, именно таково было бы мнение военных экспертов на Западе, если бы им пришлось высказаться на эту тему. Тем временем война с Гитлером принимала тревожный оборот.

По-прежнему никто ничего не знает о пропавших без вести. Ни товарищи по несчастью, переведенные в другие лагеря, ни семьи на родине, ни польское правительство в эмиграции. Никакого следа, ни малейшего указания, которое могло бы разъяснить тайну.

И вот неожиданный случай с той стороны, откуда его меньше всего ждали, а именно из самых высоких советских правительственных кругов, проливает свет и одновременно подтверждает наиболее мрачные и страшные домыслы. Произошло это следующим образом.

В 1939 году Красная армия, идя на помощь немецким войскам, оккупировала восточную Польшу, в том числе Вильно. В Вильно, как и в других городах, были расклеены афиши, в которых всех польских офицеров, кадровых и запаса, призывали пройти добровольную регистрацию. В городе находился в то время полковник польской армии Берлинг. Впоследствии фамилия эта станет известной, но по другим причинам. Тогда он был лишь офицером, занимавшим второстепенный пост в армии. Берлинг никогда не был выдающимся человеком, но был очень честолюбив. Кроме того, у него были некоторые причины с горечью относиться к своему прошлому. Незадолго до войны против него возбудили в военном суде весьма щепетильное дело по вопросу чести. Дело касалось его поступка по отношению к своей жене — поступка несовместимого со званием офицера. Этот скандал вышел за пределы четырех стен его частной квартиры. Был вынесен неблагоприятный для полковника приговор, что побудило его жаловаться во всеуслышанье на «отношения, царящие в офицерской среде».

Во время войны он оказался случайно в Вильно. В военных действиях против немцев участия не принимал. Прочитав расклеенные на стенах объявления советских властей, он зарегистрировался и, конечно, вместо ожидаемого возвращения домой был тут же арестован, как и другие польские офицеры, и вывезен в глубь СССР.

По сей день не совсем ясно, чем руководилась советская власть, выделяя из разных лагерей военнопленных «специальные группы». Для каких будущих целей предназначался контингент из нескольких сот человек, собранных в лагере в Грязовце? Можно лишь предположить, что на основе доносов, слежки и оказавшегося не слишком удачным (с советской точки зрения) отбора, произведенного энкаведистами, которым был поручен надзор за «контрреволюционными массами» польских военнопленных, намечалось вычленить некие кадры пригодные для использования в будущих политических планах советского правительства в отношении Польши. В каких планах? Первые разговоры с «избранными» были довольно туманны. Но со временем эти разговоры становятся ясней, только не по отношению ко всем, а к одним лишь «избранным среди избранных».