Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

Опубликованные многочисленные воспоминания жертв этого экзодуса раскрывают акт за актом жестокие драмы многих тысяч семей, беспомощных и обреченных, не ждущих ни от кого помощи, лишенных возможности прибегнуть к законным средствам защиты своих интересов и собственной жизни, жизни своих детей, поскольку по отношению к ним грубо попирались основные права человека и гражданина даже в таком виде, как они были записаны в Конституции СССР^{91}. Карательные мероприятия в рамках «экспорта революции» в инкорпорированные земли выливались в нарушение основного права человека — права на жизнь, в умышленное создание несовместимых с жизнью условий, то есть экоцид, представляя собой преступления против человечности. В них просматриваются и черты геноцида, сознательного и целенаправленного истребления тоталитарным режимом одного из народов — польского народа, польского национального меньшинства, доля представителей которого среди репрессированных была куда более значительной, чем их доля в общей численности населения присоединенных областей. Сталинское руководство, в отличие от нацистского, не декларировало расовых теорий, но масштабы проводимых репрессий, условия депортации, транспортировки, содержания и эксплуатации сосланных, их принуждение всей мощью режима и силой обмана к подчинению и лишению законных жизненных шансов, сознательное уничтожение целых социальных слоев и национальных групп являлись одним из преступлений сталинского тоталитаризма, которое не случайно столь тщательно и последовательно скрывалось. Судьбы различных категорий населения зависели от прихоти вождя. Сталинская внешняя политика была многовекторной и не лишенной определенных противоречий. В начале 40-х годов во внутренней военной доктрине происходили изменения. Так, 26 февраля 1940 г. была издана директива по военно-морскому флоту, в которой противниками в будущей войне были названы Германия, Италия, Венгрия и Финляндия^{92}. Правительству Сикорского было сообщено, что в СССР существует намерение сформировать польский легион (дивизию). Антигерманская направленность такой задумки была очевидна, а настроения офицерского корпуса, сосредоточенного в спецлагерях, ей вполне соответствовали. Другое дело, в какой степени после сентября 1939 г. и полугодичного содержания в концентрационных лагерях можно было рассчитывать на их лояльность. Сталин начал искать решение этой головоломки.

Точной даты передачи в Лондон соответствующей информации не сообщают ни министр иностранных дел Польши, ни посол в Лондоне Э. Рачиньский, который записал в дневнике, что одновременно через посредника — представителя ТАСС в Лондоне, сына ближайшего сотрудника М.М. Литвинова Э. Ротштейна было передано весьма близкому к Сикорскому журналисту С. Литауэру, что СССР — за восстановление независимой Польши в этнографических границах на востоке и Сикорский является тем лицом, с которым советское руководство готово начать принципиальные переговоры^{93}. Это могло быть как благожелательным жестом оппозиционной группы Литвинова, так и проявлением двойной игры Сталина, у которого появились новые внешнеполитические варианты. Возможно было и сочетание того и другого.

В то время в сталинском руководстве существовали разные представления о будущем пленных. Если верить свидетельству С. Берии (Гегечкори), его отец Л. Берия якобы не был сторонником расстрела узников спецлагерей, не без основания (информацией он располагал в большом количестве) видя в польских офицерах антигитлеровский потенциал: «Так или иначе мы войдем в Польшу и очевидно, что польская армия в будущей войне должна оказаться на нашей стороне». С. Берия помнил, что в этом отношении противником его отца выступил идеолог массовых репрессий А.А. Жданов, заявивший к тому же, что готов взять на себя руководство НКВД. В московском издании книги «Мой отец — Лаврентий Берия» достаточно ответственный автор, в годы войны связанный с разведкой, а затем виднейший ученый в области космической техники, утверждает, что «первый серьезный конфликт между отцом, с одной стороны, Сталиным и Политбюро, с другой стороны, произошел уже в сороковом, когда решалась судьба тысяч польских офицеров, расстрелянных впоследствии в Катыни». В этом издании, в отличии от санкт-петербургского, утверждается, что оппонентом Берии в этом деле был Молотов. С. Берия склонен преувеличивать меру и значение разногласий по этому вопросу, утверждая, что в тот момент его отец едва не лишился за строптивость своей должности, но якобы даже это не заставило отца подписать смертный приговор полякам. Его спекулятивные попытки в чем-то оправдать Лаврентия Павловича базируются всего лишь на том, что фамилия Берии была вычеркнута из списка исполнителей зловещего приговора — но в документе-представлении, подписанном им самим! Л. Берия сам запустил в действие механизм исполнения преступного приговора.

Б.В. Соколов готов принять соображение Берии об использовании польских офицеров в грядущей войне против фашистской Германии, но дальнейшие его рассуждения о перипетиях вокруг постановления ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. уже неубедительны. Так, принимая точку зрения сына Берии об отказе отца от участия в репрессировании поляков, он высказывает предположение, что представление (за подписью главы НКВД) было составлено не им и задним числом, уже после заседания Политбюро. Далее сомневается: не мог же Берия предложить себя в состав «тройки», чтобы потом самого себя и вычеркнуть из нее (разве что он ставил свою подпись с условием, что его имя тут же будет вычеркнуто из числа тех, от лица которых будут осуществляться смертные приговоры)^{94}. Все нагромождение аргументов имеет коренную ложную посылку: фамилия Берии заменена рукой Сталина! Оно рушится как карточный домик. Все хитроумные попытки оправдать Л. Берию совершенно бесполезны. Видимо, Л. Берия капитулировал под давлением и занялся на рубеже февраля—марта 1940 г. окончательными контрольными проверками состава спецлагерей и данных об их родственниках, а также подготовкой для сталинской верхушки проекта постановления с констатирующей и постановляющей частью. Далее этот процесс развивался в русле решения вопросов высшей степени секретности и в соответствии с устоявшейся процедурой, когда вначале узким руководством давалась санкция на порядок рассмотрения и меру наказания, а затем только вопросы соответствующе оформлялись. Все держал в своих руках и всем дирижировал Сталин. Он первым получил и завизировал с резолюцией «за» подготовленный Берией проект с оставленным для проставления точной даты принятия решения местом: «[...] марта 1940 г.» Санкцию на содержавшийся в нем приговор к высшей мере наказания 25.700 узников трех спецлагерей, а также тюрем Западной Белоруссии и Западной Украины — «без вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения»^{95}, то есть фактически без суда и следствия, в неправовом порядке, — письменно поддержали Ворошилов, Молотов, Микоян, а также по телефонному опросу — Калинин и Каганович. Жданов к этой акции привлечен не был.

Обычно при массовых осуждениях НКВД СССР посылал в ЦК ВКП(б) детальные списки, по которым немедленно приводились в исполнение решение особых «троек». Эта практика, свидетельствующая о причастности Сталина и других членов Политбюро ЦК ВКП(б) к массовым репрессиям и осужденная пленумом ЦК КПСС от 22—29 июня 1957 г., должна была быть применена 5 марта 1940 г. по отношению к почти 26 тыс. польских пленных и узников тюрем, с той спецификой, что списки осуждаемых не предъявлялись, а сама процедура репрессий становилась внутриведомственным делом НКВД рабочего уровня. Поручение получал не Берия, а его непосредственные подчиненные. Только и всего.

По устоявшейся процедуре постанавляющая часть решения была обозначена и выделена абзацем, превратившись в оформлявшийся в выписках текст с номером протокола и вопроса, с подписью секретаря ЦК. Для организации исполнения узкая группа ответственных сотрудников НКВД получила и в обязательном порядке сдала такие выписки. Установлено, что их было не менее 41-й, поскольку известна выписка именно под таким номером. Однако все, что творилось вокруг этого решения, было глубоко засекречено и долгое время составляло строжайшую государственную тайну. Через два дня после решения Политбюро замнаркома внутренних дел Б.З. Кобулов провел совещание высшего руководства центрального аппарата НКВД СССР. Его участников, по свидетельству П.К. Сопруненко, ознакомили с решением Политбюро. 14 марта у Кобулова были руководители областных управлений НКВД (УНКВД), их заместители и некоторые другие лица, которым непосредственно надлежало осуществить «разгрузку» лагерей. Кобулов без обиняков сообщил о директиве высшего руководства страны расстрелять несколько тысяч поляков, захваченных в ходе «освободительного похода». В качестве докладчика выступал Сопруненко.

Срочно стала отлаживаться «техника» реализации решения. Руководители УНКВД отбывали на места и вновь возвращались в Москву. «Конвейер» был запущен: 25 марта из Харькова пришло сообщение, что «все готово»: до начала расстрелов приступили к рытью могил, к лагерям подали тюремные вагоны, к местам расстрелов прибыли команды «комендантов» — палачей, расстрельщиков. В очередной раз были проверены списки, составлены списки-заключения, списки-предписания на отправку, завизированные в Москве.

В системе НКВД были приняты все меры, чтобы никакие сведения о происходящем в спецлагерях Козельска, Старобельска и Осташкова не просочились за лагерные стены. Усилили охрану, запретили увольнять сотрудников, регламентировали их доступ на территорию лагерей. Пленным было запрещено покидать пределы лагеря, их нельзя было даже вывозить на допросы. 16 марта была запрещена переписка с родными, а их письма не передавались адресатам. Всякая связь с миром была оборвана. Запрашиваемые в Москву сведения о пленных нельзя было размножить, запрещалось вносить на типографски отпечатанные схемы и бланки. Заказанные в Старобельске формуляры было приказано немедленно уничтожить.

Замнаркома Кобулов не разрешал сообщать о зловещих приготовлениях даже первым секретарям обкомов ВКП(б). «...Не должно быть, — инструктировал он подчиненных, — ни одного живого свидетеля»^{96}. Прокуроры также не были нужны. Эта далеко выходящая за рамки даже советского законодательства, кодексов РСФСР, а не только международного права, конвенций о законах войны, однозначно преступная акция массового расстрела без суда и следствия, без предъявления обвинений граждан ряда иностранных государств, проводимая не путем единичных расстрелов в тюрьмах УНКВД и не на далеких окраинах, была чревата новым мощным резонансом протестов против сталинских репрессий, могла негативно отозваться за рубежами страны. Наиболее заинтересованными сторонами, следившими за сталинскими начинаниями, были польское и гитлеровское правительства. Вряд ли в тот момент Сталин опасался реакции Гитлера. Скорее наоборот, истребление польского офицерства соответствовало секретным договоренностям 28 сентября 1939 г. Более того, есть свидетельства в пользу взаимодействия в этой области. Например, немцы исполняли приказ направить в Москву списки с адресами семей офицеров, постоянно проживавших на захваченной Германией территории, что могло быть исполнением соглашения с Германией. С другой стороны, документально подтверждено, что она передавала советской стороне адреса семей польских генералов, находившихся в плену в СССР. Это сотрудничество не ограничивалось истреблением кадров польской армии. Развернувшаяся в апреле 1940 г. «разгрузка» советских спецлагерей^{97}, уничтожившая значительную часть польской интеллигенции, и гитлеровская «Акция А-Б» — погром польской интеллигенции на инкорпорированных Германией территориях — проходили одновременно. Единый замысел был слишком очевиден, чтобы имелись основания усомниться в существовании определенной договоренности и согласовании действий.

Опаснее казалась информация об антигитлеровских настроениях и намерениях содержавшихся в лагерях военнопленных, которая при помощи шифров выходила во внешний мир. Специально занимавшийся выяснением настроений в Старобельском лагере замначальника Главного экономического управления НКВД капитан госбезопасности Безруков сообщал руководству 27 марта 1940 г., что, хотя в среде пленных преобладают внешне спокойные проявления, агентура сигнализирует: поляки верят в победу союзников, в то, что «Германия будет поделена и Польша восстановлена», что «кроты» (польское подполье) «работают успешно», «Антон и Франек (Англия и Франция) молотят хорошо, Поля (Польша) скоро поправится», что «доктор Секора (Сикорский) определил, что мать (Польша) скоро выздоровеет»^{98}. Видимо, стремление избежать немецких упреков в нелояльности было очень сильным.

Были и другие мотивы, которые стимулировали, ускорили принятие решения о расстреле пленных вопреки защищающему их международному праву, — потребность в помещениях для пленных финской кампании, «отходов» социальной ломки в прибалтийских республиках, материальная обременительность содержания, проблематичность использования узников спецлагерей. Не последнюю, а может быть, и одну из ведущих ролей играло желание истребления непригодного для воплощения сталинских планов человеческого материала по отработанной репрессивным режимом схеме, бездумно используя методы, которые следует квалифицировать как преступления против человечности.

Когда Сопруненко сообщил Берии, что к 20 мая все содержавшиеся в трех спецлагерях пленные вывезены, следы большинства из них, казалось, навсегда затерялись. Лишь 395 чел. встретились с сослуживцами в Грязовецком лагере^{99}. По приказу Берии от 22 марта большинство заключенных из тюрем, также приговоренных к расстрелу, были сконцентрированы в тюрьмах Минска, Киева, Харькова, Херсона и казнены.

Так внезапно исчезли 21.857 узников трех спецлагерей и тюрем. Была уничтожена корреспонденция. Прекратилась переписка. Стало невозможно получить сколько-нибудь вразумительную информацию об исчезнувших безвозвратно. Таков был логический финал трагедии ликвидации Польского государства и его армии, запланированной и реализованной в ходе четвертого раздела Польши. Судя по всему, делалось все возможное и невозможное, чтобы проблему 22 тысяч закрыть окончательно, превратить в совершенное убийство, тщательно спрятать все концы в воду. Однако катынское злодеяние, как вскоре будет названо это преступление по первому открытому из массовых захоронений, было столь масштабным и задевало судьбы стольких людей из числа оставшихся в живых, что это оказалось невозможным. Правда, его раскрытие должно было идти более пяти десятилетий методом обстоятельной, тщательной расчистки и составления элементов мозаики, из которых только в 90-е годы удалось сложить достаточно полную картину происшедшего, контуры которого постепенно прорисовывались сквозь кровь и слезы нескольких поколений.