Кавалер Сен-Жюст

Он посмотрел на нее пристально, и она смутилась.

— Мне нужен депутат Конвента гражданин Робеспьер.

— В такое время?

— Это не терпит отлагательства.

— Он ожидает вас?

— Нет, но это не меняет дела.

Девушка пожала плечами.

— Не знаю, право, что с вами делать… Ну ладно, пойдем.

Прикрыв свечу рукой, она вышла, спустилась со ступеньки и повела позднего визитера через двор, вдоль сарая, примыкавшего к внутренней стене дома; подойдя к маленькой двери, открыла ее ключом и, пригласив знаком следовать за собой, поднялась по скрипучей лестнице. Постучав в дверь на площадке, тихо сказала:

— Максимильен, это к тебе.

Комнатушка с небольшим окном, тускло освещенная настольной лампой, охватывалась одним взглядом: кровать, стол, несколько стульев и полка с книгами составляли все ее убранство. У кровати вытянулся огромный пес. При входе посетителя он заворчал.

— Тубо, Броун!

Из-за стола поднялся худощавый человек среднего роста и, сдвинув на лоб очки, холодно посмотрел на вошедшего. Не ответив на приветствие, сухо спросил:

— Кто вы такой и что вам угодно?

— Мое имя Луи-Леон-Антуан-Флорель Сен-Жюст.

Робеспьер прищурился и тихо повторил: «Сен-Жюст…» Он снова сел к столу, выдвинул ящик, достал аккуратно перевязанную пачку бумаг и стал просматривать ее, словно забыв о человеке, продолжавшем стоять у двери.

Пока Робеспьер рылся в связке, Сен-Жюст внимательно рассматривал его. До сих пор он видел прославленного депутата только издали; на трибуне тот был всегда в парике и во фраке, держался подчеркнуто прямо и казался неприступным; сейчас же, близорукий и неловкий, в старом потертом шлафроке, он выглядел совсем иначе… Наконец найдя какой-то листок, Робеспьер углубился в него, потом снова посмотрел на посетителя внимательными светлыми глазами. Теперь голос его стал другим, в нем слышались теплые, почти дружеские нотки:

— Ну конечно же я помню вас. Вы всегда принадлежали к числу друзей свободы. Вы ведь избраны в Конвент, не так ли? Садитесь же, прошу! — И он указал на стул, стоивший рядом.

Сен-Жюст улыбнулся. Он знал, что за листок в руках Робеспьера. Это было письмо, отправленное Антуаном в 1790 году из Блеранкура, письмо, начинавшееся словами: «К Вам, кто поддерживает изнемогающую Родину против потока деспотизма и интриг, к Вам, которого я знаю только как бога по его чудесам, я обращаюсь…» А кончалось письмо так: «…я не знаю Вас лично, но я вижу, что Вы большой человек, Вы не просто депутат одной провинции, Вы депутат Человечества и Республики…»

Да, уже на заре Учредительного собрания юноша стал разочаровываться в Барнаве и Ламете — своих прежних богах, кумирах первой Ассамблеи. Уже в то время его богом становился Неподкупный. А сегодня бог спустился с далеких небес…

Слово за слово завязалась беседа. Она текла свободно и непринужденно. Робеспьер первым сделал шаг к сближению, заметив:

— Итак, вы Луи-Леон-Антуан-Флорель… Видите, я запомнил. А я Максимильен-Мари-Изидор. Но близкие называют меня просто Максимильеном. А вам какое из ваших имен приятнее?

Сен-Жюст смутился.

— Как вам сказать… Родные зовут меня Антуаном, но мне больше нравится имя Леон.

— А мне — Флорель. Вот действительно чудесное и притом редкое имя; не с ним ли связано представление о Флоре, богине цветов? Оно говорит о расцвете физических и духовных качеств человека… Как оно подходит вам! Что, если я назову вас Флорелем?

Сен-Жюст преодолел смущение. Он ответил просто:

— Извольте. Угодное вам не может быть неприятно мне.

…Только теперь он почувствовал, что язык у него начинает заплетаться: непреоборимая усталость — результат суматохи последних дней — вдруг проступила наружу; он зевнул.

Робеспьер все понял.

— Кстати, Флорель, — сказал он как бы между прочим, — вы ведь устали с дороги. Скиньте-ка ваш редингот и прилягте.

— Что вы, — всполошился Сен-Жюст, — о чем вы говорите…

— А что здесь особенного? Мы же единомышленники и, надеюсь, будем друзьями; к чему излишние церемонии?

— Но право, это неудобно.

— Удобно. Уж если не побоялись прийти в такое время, — улыбнулся Робеспьер, — значит, все удобно. А мне как раз предстоит работа. — Он сделал вид, что погружен в чтение.

Не в силах противиться соблазну, Сен-Жюст лег. Через мгновение он уже спал. Робеспьер же, взяв чистый лист, написал: «Огромные способности. Чист. Предан».

Неподкупный привык делиться мыслями с бумагой. Этот листок Сен-Жюсту довелось увидеть через полтора года после своей первой беседы с Робеспьером.

Благодаря дружбе с Элизой — девушкой, открывшей дверь в день его приезда, — Антуан, почти ежедневно посещавший дом на улице Сент-Оноре, вскоре знал уже все о семье Дюпле и ее роли в жизни Неподкупного.

С того дня, когда в ответ на предложение Мориса Дюпле Робеспьер согласился переждать под его кровлей бурные часы, последовавшие за расстрелом на Марсовом поле, он, совершенно не подозревая, начал новый этап своей жизни. Бездомный, он получил не только квартиру, но и уход, одинокий, приобрел любящую семью, гонимый, встретил горячих единомышленников и приверженцев, робкий и неуверенный, почувствовал полное понимание и поддержку. И если верно, будто человека формирует среда и обстоятельства жизни, то Неподкупного как политического деятеля во многом сформировал дом Дюпле, отныне Сен-Жюст не сомневался в этом.

Морису Дюпле в то время было под шестьдесят, но выглядел он гораздо моложе. Этот коренастый человек в растрепанном парике и потертом камзоле был энергичен и расторопен, а в глазах его светилось спокойствие работника, уверенного в своем завтрашнем дне. Столяр по профессии, он имел мебельное предприятие, регулярный доход от которого позволил ему приобрести три дома, сдававшиеся под квартиры. Взыскательный хозяин и строгий глава семьи, Дюпле не был чужд просветительной философии, а с начала революции стал завсегдатаем Якобинского клуба, где и встретился с Робеспьером, ставшим его любимым оратором и духовным вождем.

Семейство ремесленника-дельца было под стать добродетелям самого господина (а ныне гражданина) Дюпле. Жена его, Мари-Франсуаза, происходившая также из потомственных столяров, была на несколько лет старше мужа и обладала достоинствами образцовой матери и хозяйки; полностью разделяя взгляды мужа, она стремилась привить их своим дочерям и малолетнему сыну.

Из четырех барышень Дюпле в доме отца жили три: Элеонора, Виктория и Элизабет; четвертая, Софи, в самом начале революции вышла за провинциального адвоката и переехала к нему в Овернь. Хотя Морис Дюпле и стоял «выше суеверий», дочери его воспитывались в соседнем монастыре, что не помешало им, конечно, в годы революции разделить убеждения, господствовавшие в семье.