Кавказ без моря

Мне жаль, что ночь, что за пеленой холодного дождя ничего не видно. Я здесь живал. Не только летом. И зимами. Когда-то выгребал на лодке из реки Беслетки в море ловить рыбу.

Водитель вдруг рассказывает о том, что неделю назад похоронил дочь. Места себе не находит, не спит по ночам. Спрашиваю:

— Вы абхазец?

— Нет. Грузин.

— Случайно не знаете, что означает женское имя — Мзия?

Почему вспомнился этот ангел, эта девочка, лечащая косуль?

— Мзия — означает солнце.

У вокзала расплачиваюсь с ним, прощаюсь. Бегу к билетным кассам. Здесь пусто, ни одного человека. Без всяких проблем покупаю билет до Москвы в третий вагон поезда Тбилиси–Москва.

А вот и он!

Втягивается в чёрное пространство между платформами, замирает, как моё сердце.

Дверь третьего вагона закрыта. Отчаянно колочу в неё. Открывает заспанная недовольная проводница, с грохотом откидывает заслонку ступенек.

Отдав билет, прохожу слабо освещённым коридором вагона. Вот и дверь купе, где находится двадцатое место. Все в вагоне спят. И в том купе тоже. Не ждать же до утра. Тихонько стучу.

Дверь, как в волшебном сне сразу отворяется.

— Ёжик! Жду тебя с Самтредиа, Очамчир! Хотя почему-то была уверена, что пересечемся именно в Сухуми, в твоём Сухуми, — Жанна в свитере с высоким воротом, узкой юбке. Не раздевалась, не ложилась, действительно ждала!

Обнимает за шею, втягивает в купе. Оно пусто! Кроме Жанны никого!

Захлопываю за собой дверь, сбрасываю с плеча ремень сумки.

— Подожди, подожди, родной, — шепчет, не уклоняясь от поцелуев. — Я перед тобой виновата.

— Как? Почему?

— Сядь, бедный Ёжик, успокойся. Вот я ездила в Тбилиси прощаться со своим отчимом. Ты ведь не знал, что у меня отчим?

— Не знал. А что случилось?.

— Во–первых, из-за этой поездки я не звонила твоему папе. А во–вторых, мы с Марком уезжаем.

— Заграницу? Насовсем?

— Как хорошо, что ты сам догадался! КГБ поставило Марку условие: арест и тюрьма или эмиграция. Едем во Францию, в Париж. Там работа ему уже гарантирована, молись о нас, бедный Ёжик!

— Когда уезжаете?

— Послезавтра. Из Шереметьево. Ёжик, ты мне испортил жизнь тем, что ты есть, — она обвивает руками мою шею.

— Дай вам Бог удачи!

Вырываюсь, набрасываю на плечо ремень сумки.

— Глупенький, тебе от меня никуда не уйти. Иди сюда…

Поезд вздрагивает. Фонари за окнами начинают двигаться.

— Постой! Ёжик, разве мы не едем вместе в Москву?

Жанна бежит за мной по коридору к тамбуру. В тот момент, когда я спрыгиваю на странно поседевшую платформу, слышу:

— Марк просил во что бы то ни стало сохранить наши бумаги!

Выйдя с вокзала, сворачиваю направо. Какое-то кардинальное изменение происходит вокруг. Это снег. Густой снегопад валит на спящие дома, фонари, кипарисы и пальмы, на круглые тумбы, залепленные афишами — «Приехал цирк лилипутов!». Прохожу под эстакадой железной дороги. Кажется, я один во всём городе иду по белеющим в ночи тротуарам. Снег забивается за поднятый ворот плаща, струится по лицу, тает.

Если за этим углом свернуть налево, перейти улицу, будет табачная фабрика, после начнётся центр — гостиницы, приморский бульвар, море.

Неужели вскоре, минут через десять, наконец, кончится этот Кавказ без моря? Любимая женщина может бросить тебя, уехать. Море не уедет никогда.

Сворачиваю налево за угол. Из-за глубокой ниши в стене выскакивает человечек в солдатской шинели, жалком беретике. Замёрз ещё пуще меня. Сопля на кончике носа.

— Извините, у вас случайно не найдётся на чашку кофе и рюмку водки? За это я станцую вам всю свою жизнь!

Боже, да это Соломон! Живой! Вечен, как вечны несчастья еврейского народа.

— Найдётся, Соломон Маркович, найдётся. Только сейчас четыре ночи. Все забегаловки закрыты.

— Не беспокойтесь! Это недалеко. Это тут рядом. Мы с вами знакомы? — цепко ухватившись за рукав моего плаща, старик ведёт меня на другую сторону улицы, заводит в какой-то двор, откуда слышен визгливый звук электропилы.

Двор заставлен штабелями досок и бочками. Звук пилы доносится из- под низкого навеса, и оттуда же — запах свежесваренного кофе.

Под навесом тускло светит лампочка. Человек с седой бородкой сидит на табурете у жестяной жаровни с песком, читает какую-то книгу, помешивает деревянной палочкой варящийся в медном джезвее кофе. В глубине помещения двое рабочих что-то распиливают на пилораме.

— Это мой друг, — представляет меня Соломон Маркович. — Он хочет угостить рюмкой водки и чашкой кофе.

— Если можно, с каким-нибудь бутербродом. Или хотя бы куском сыра, — я вхожу под навес.

— Значит, два кофе, две рюмки чачи? — проясняет для себя ситуацию человек с бородкой. — Ни хлеба, ни сыра не осталось. Есть холодная мамалыга и немного салата с перцем. Плата вперёд.

Вынимаю деньги, расплачиваюсь. Соломон Маркович смотрит на меня, приговаривает:

— Станцую всю жизнь, ничего не утаю. Вы — добрый человек. А вы знали мою жену?

— Нет.

— Три года назад, вот так же зимой, эта негодяйка выгнала меня из дома. Теперь негде приклонить голову. На старости лет вынужден просить милостыню. Знаете ли вы, что я могу умереть?

— Вы и тогда просили милостыню, — говорю я, принимая из рук нашего благодетеля тарелку с салатом из зелёной редьки, перца и какой-то травки, две гнутые алюминиевые вилки и миску со слипшейся мамалыгой, Ищу глазами, куда все это водрузить. Хозяин широким жестом указывает на возвышающиеся во дворе бочки.

— Снег перестал, — говорит он, понуждая нас уйти из-под спасительного навеса.

Ему явно не терпится снова приняться за книгу. Наливает из взятой из-под жаровни бутылки чачу в две сомнительной чистоты гранёные рюмки, из джезвея кофе в щербатые чашечки. У Соломона Марковича настолько трясутся руки, что я в два приёма сам переношу все это добро на перевёрнутую вверх дном бочку.

— Не беспокойтесь, — Соломон Маркович хватается за рюмку, — согреюсь и немедленно станцую свою автобиографию.