Кавказ

Но тут мой взгляд почти против моей воли переместился с высоких вершин к реке, и я закрыл глаза руками, чтобы не видеть печального зрелища. Все опрокинулось в Ляхву: телега, чемоданы, ямщики, кухня, мешки, сам Тимофей вдобавок. Я даже не хотел поделиться своим горем с Муане, я надвинул, как в «Казбеке» Лермонтова, свой башлык на глаза и закричал глухим голосом: «Скорей! Скорей! Скорей!».

Ямщик так и сделал. Мы переправились еще через одну реку, которая в сравнении с первой была не чем иным, как анекдотом, — а потому я упоминаю об ней только так, к слову. Затем мы прокатились верст пятнадцать по довольно хорошей дороге, как вдруг перед нами появился косогор. Я не назову его горой, ибо это был склон футов во сто, наподобие кровли. Предполагая, что наша телега выбралась из реки, можно было почти наверняка сказать, что она не будет в состоянии благополучно подняться на этот крутой скат.

Я предложил подождать ее, чтобы придумать какое-нибудь средство втащить телегу. Предложение было принято. Мы вышли из саней, и пока ямщик отпрягал утомленных лошадей, Муане, Григорий и я — мы пошли срубать кинжалами древесные сучья и, собрав их в кучу, подожгли, чтобы согреться. От нас запахло дымом, как от сырого дерева, но зато мы обсушились — и это было главное.

Наконец послышались звуки почтового колокольчика, и вскоре мы увидели телегу с Тимофеем, взобравшимся на самую вершину багажа. Тимофей был великолепен! Вода, в которой он весь вымок, превратилась в ледяные сосульки, это была колонна, покрытая сталактитами, он походил на статую зимы в большом тюильрийском бассейне, за исключением жаровни, над которой посетители греют себе пальцы.

Мы даже не спрашивали его, как он переехал: его платье, покрытое льдом, красноречиво говорило, как это совершилось — но так как он был закутан в тулуп и еще в две или три шинели, то вода не проникла до тела, защищенного пятью или шестью оболочками.

Что касается наших чемоданов и ящиков, то все они покрылись слоем льда.

Мы выпрягли лошадей из саней, которые, освободившись от тяжести, благополучно взобрались на вершину склона, и впрягли их в телегу. Но наша шестерка напрасно истощала свои силы: телега дошла до трети горы и там, погрузившись в снег, остановилась. Мы видели, что бесполезно было упорствовать в этом безнадежном деле, и наказали Тимофею остаться, а сами отправились в ближайшую деревню Руис: там мы надеялись добыть еще лошадей и быков.

Руис, как уверял ямщик, находился примерно в десяти верстах — на это бы ушло не более двух часов. Тимофей по-прежнему возвышался на своей телеге. Он был похож на царя Зимы, находившегося посреди своих ледяных владений…

Опять мы сели в сани и помчались как можно быстрее.

До ночи оставалось не более часа, а погода была совсем дурная.

Глава LII Тимофей находит новый способ употребления химических спичек

Примерно одну версту мы ехали довольно быстро, несясь по ровной местности, но по мере того, как мы приближались к Сураму, косогоры следовали один за другим, становясь более и более крутыми. Мы прибыли к предгорьям, когда почти уже настала ночь.

Дорога лишь изредка обозначалась следами лошадей — и только; вдали простиралась, подобно огромному белому занавесу, кружева которого терялись в сером небе, горная цепь Сурама, соединяющая отроги Кавказа, прилегающие к Черному морю до Анапы, с ветвью, углубляющуюся в Персию и отделяющую Лезистан от Армении. Налево от нас, внизу, огромной безжизненной снежной скатертью шумела Кура, направо тянулся ряд небольших гор в виде неподвижных волн, закрывая собою горизонт. Ни одно человеческое существо, никакой одушевленный предмет не двигался по этой пустыне, вполне изображающей смерть, если только ее можно видеть. Небо, земля, горизонт — все было бело, холодно, оледенело.

Мы вышли из саней, взяли ружья на плечи и начали взбираться наверх.

Английский посланник в Персии г-н Мюррей, проезжая как-то раз по этой же самой дороге, утверждал, что мог перебраться через Сурам не иначе как с помощью шестидесяти быков, запряженных в три экипажа.

Наше положение было еще плачевнее. Уже целый месяц постоянно шел снег, и если сказанную цифру принять за норму, то нам нужно было двести быков. Мы вязли на каждом шагу по колена. Григорий отважился уклониться в сторону от дороги и в результате погрузился по пояс. Высота снежного покрова была приблизительно от четырех до пяти футов. Мы очень хорошо понимали, что если бы метель захватила нас в этом месте, мы все — люди и лошади — погибли бы.

Было очень холодно, и, однако, дорога до того утомила нас, что мы обливались потом, остановиться на минуту значило бы рисковать простудой, отчего мог случиться прилив крови к груди, а потом надо было продолжать путь.

Кроме того, порожние сани, с большим трудом тащившиеся за нами, не двинулись бы ни на шаг вперед, если бы мы сели в них.

Мы потратили целые три четверти часа, чтобы достигнуть вершины подъема, откуда продолжали двигаться медленным шагом, желая постепенно остынуть.

Когда мы прошли почти три версты, нас нагнали сани. К счастью, была лунная ночь. Луны хотя не видать было из-за снежного тумана, висевшего в атмосфере, но все-таки ее блеск — бледный, болезненный, мертвенный — отражался на земле, слабо озаряя окружающие предметы.

Мы плотно закутались в свои платья и сели в сани. Через полчаса послышался лай собак, приблизительно за четыре или за пять верст от нас. Этот лай слышался из деревни Руис.

Пространство, отделившее нас от нее, мы проехали за три четверти часа, идя шагом. Ямщик боялся потерять дорогу, от которой не оставалось никакого следа. Каждую минуту он останавливался, чтобы осмотреться. К счастью, лай собак указывал направление, по мере того, как мы приближались, этот лай усиливался, с удивительным чутьем полудиких животных они почуяли нас за целую милю.

Но вот показались черные линии — это были деревенские заборы. Мы торопили ямщика, который уже не боялся заблудиться, но мог запросто опрокинуть нас в какой-нибудь овраг.

Все обошлось благополучно. Сани остановились перед чем-то, похожим на гостиницу, стоявшую как часовой у дороги, ямщик дал знать, и хозяин вышел с пылавшей головнею в руке. Мы замерзли, несмотря на свои тулупы, и поспешили пойти в дом.

Лучше сразу извиниться, что я назвал домом какой-то сарай, навес, чулан, неказистый внешне, отвратительный внутри. Сарай был освещен ярким пламенем в камине, свет этого огня обозначал предметы так неопределенно, что их с первого взгляда невозможно было распознать.

Это были кожи буйволов, наваленные в углу, сушеная рыба, куски копченого мяса, висевшие как попало под потолком вместе с сальными свечами, наполовину пустые бурдюки, топленое сало, капавшее из сосудов на пол, гнилые рогожи, служившие постелями для ямщиков, никогда не полоскаемые стаканы и еще что-то непонятное, без формы и без названия.

В это-то жилище нам надо было войти, ходить по этому грязному полу, на котором никак не отразился мороз, дышать этим затхлым запахом, составляющим смесь из двадцати запахов, вызывающих тошноту. Нам предстояло сидеть на этой соломе или, вернее, на этом навозе, преодолеть отвращение, победить омерзение, заткнуть себе нос, закрыть глаза и, наконец, стать лицом к лицу с чем-то гораздо худшим, чем самая опасность.

Первая наша забота состояла в том, чтобы осведомиться, каким образом можно заполучить лошадей или быков.

Похожий на мясника хозяин в платье, покрытом кровавыми пятнами, вышел из-за прилавка и толкнул несколько раз ногой в какой-то бесформенный предмет, растянувшийся на земле. Предмет этот одушевился и, жалобно пробормотав что-то, впал в ту же неподвижность.

Удары ногой повторились, и человеческое существо, покрытое лохмотьями, встало на ноги, протерло глаза и плачущим тоном, словно находилось в состоянии ужасного переутомления либо постоянной боли, спросило, чего хотят от него. Хозяин гостиницы, конечно, сказал ему, что надо отыскать лошадей.