Кавказ

Я радовался такой случайности, вместо того, чтобы жаловаться на нее. Не умея говорить на языке моих проводников, я не мог расспрашивать их; что же касается грузина, которого мой разговор никак, по-видимому, не трогал, то он все старался быть подальше от меня, чтобы не слышать моего голоса; кроме того, на несколько моих вопросов он отвечал так невпопад, что после двух или трех его ответов я совершенно излечился от мании спрашивать его. В результате мне осталось передать роль единственного сотоварища или, вернее, единственной подруги, собственной мысли. Я ехал, мечтая, убаюкиваемый иноходью моего коня.

Каждую минуту нас замедляло какое-нибудь препятствие: то вьюк падал с лошади в живописную речку, которая постепенно становилась все шире и глубже; то сани не могли сдвинуться с места без помощи двух или трех наших проводников. Снова вьючили лошадь, возились с санями, на все это нужно было время: нам следовало сделать двадцать четыре версты от Кутаиса до станции, а мы не проехали и половины, хотя было уже четыре часа дня.

Я должен был не только потерять надежду прибыть в тот же день в Мараны, но еще считать себя счастливым, если достигну станции Губицкой [278] засветло.

278

Так у А. Дюма обозначена станция Губис-Цкали.

Река, по дну которой мы ехали, становилась все глубже, и чем дальше, тем делалась менее быстрой, так что иногда слышался треск льда под ногами лошадей. Очень часто сани, находившиеся впереди, взламывали слой льда, и я продолжал ехать в воде, которая, впрочем, пока достигала не более восьми или десяти дюймов.

Вскоре река, стала до того глубокой, а слой льда настолько толстым, что он мог выдерживать, по крайней мере, в некоторых местах, сани, которые зачастую проламывали его и наполовину исчезали в воде.

Сначала я хотел было следовать за санями, но два или три раза моя лошадь оступилась, и я отказался от этого, предпочитая держаться той стороны, где поток, сохраняя скорость, не давал льду затвердеть. Кое-где снег, скатывавшийся со склонов, создавал удобную дорогу, шедшую через лес. Но тут мне приходилось беречься ветвей деревьев, хлеставших по лицу. Это заставляло меня пускаться вновь по дну ручья, который, по правде говоря, имел одно важное неудобство: мои ноги мерзли от брызг, летевших из-под копыт лошади.

Дорога становилась все более скверной.

Время шло.

Было уже пять часов дня. Через час должна была наступить ночь.

Иногда в поисках удобной дороги проводники взбирались на один из берегов и шли под деревьями, пешком, пуская вперед лошадей, которые, раздвигая собою ветви этого почти непроходимого леса, прокладывали им дорогу. Что касается меня, то хотя ноги мои совершенно онемели от холода, я продолжал следовать по той же дороге, к великому отчаянию моей лошади, которая всякий раз, как только лед ломался под ее ногами, пыталась пятиться в сторону, но тут она встречала гололедицу и падала.

Тогда я машинально расставлял свои ноги, лошадь поднималась, я снова приходил в равновесие и кое-как продолжал путь. Если бы даже при одном из этих падений я сломал себе ногу, то, вероятно, не почувствовал бы этого.

Эта пытка продолжалась целый час. Иногда, видя, что сани относительно легко идут там, где моя лошадь двигалась с трудом, я пытался сойти с нее и сесть в сани, но именно в ту минуту, когда я хотел уступить одному из таких желаний, сани опрокинулись и выбросили на самую середину ручья моего ямщика, который, как истинный сибарит, до меня решился на то, что я лишь замышлял сотворить.

Тем временем наступила ночь. Нечего и говорить, что темнота создала новые затруднения в нашем положении: дорога или, вернее, река, по ложу которой мы ехали, внушала моей лошади все больше и больше отвращения.

На правом берегу ручья я заметил вьючных лошадей, которые довольно спокойно пробирались в чаще леса, где они нашли себе тропу или сами прокладывали путь. Я думал, что самое лучшее — оставить сани на произвол судьбы, а самому примкнуть к каравану.

Я направил туда своего коня и после больших усилий очутился в лесу. Действительно, как я убедился на собственном опыте, дорога здесь была лучше, чем если б продолжать путь по дну ручья. Тут обнаружилось, что я постепенно удалялся от своих саней.

Велика важность, — подумал я, — с вещами прибудут на станцию одной дорогой, а я и остальной багаж прибудем по другой.

Увлеченный дорогой, я перестал обращать внимание на то, что звон почтового колокольчика становился все слабее и слабее, и наконец я вовсе перестал его слышать.

Прошло почти полчаса, и я, обрадованный переменой грунта и испытывая беспокойство лишь от ветвей, хлеставших меня по лицу, пустил лошадь на произвол судьбы, предавшись своим размышлениям. Наконец я решился спросить грузина, понимавшего по-французски, далеко ли мы от станции. Никто не отвечал мне; я повторил вопрос — в ответ то же самое молчание. Тогда в моей голове зародилось подозрение.

Я подошел к человеку, находившемуся возле меня, посмотрел на него со всем вниманием, на которое был способен, и убедился, что он не из наших проводников. Лошадь, которую он вел, имела поклажу мне абсолютно незнакомую.

— Губицкая? — спросил я его, показывая на дорогу, по которой мы ехали.

Человек засмеялся.

— Губицкая? — повторил я с тем же самым жестом.

Тогда он также повторил это слово и указал рукой в сторону, совершенно противоположную тому направлению, по которому мы следовали. Я мгновенно понял создавшуюся ситуацию и, признаюсь, дрожь пробежала по всему телу: ведь я покинул свои сани, пристал к чужому каравану и заблудился.

Я остановил коня и стал прислушиваться, надеясь услышать звон почтового колокольчика, но он терялся вдали, да я и сам не мог себе с уверенностью сказать, с какой стороны он слышался. Помимо того, направление, указанное мне как пункт расположения станции, было, насколько я мог судить, диаметрально противоположно тому, по которому, как мне представлялось, отправились сани.

Но дорога могла сделать поворот. Я остановился в нерешительности, не зная что предпринять.

Положение было не из легких. Я затерялся в лесу, простирающемся на двадцать миль, без всякого следа почтовой дороги, не владея местным языком, на случай встречи кого-нибудь, кто мог бы мне показать ее, да притом, говоря по правде, всякая встреча могла быть для меня скорее опасной, чем спасительной.

К довершению всех моих бед в стране, где для того, чтобы обойти вокруг своего дома в восемь часов вечера, всякий берет ружье, я не имел с собою никакого оружия, кроме кинжала. Притом со мною были все мои деньги. Во Франции, в Фонтенбло или Компьенском лесу положение могло быть если не опасное, то по крайней мере неприятное, но в Имеретии, между Кутаисом и Мараном, оно было гораздо серьезнее.

Надо было решиться — и я, поворотив коня, поскакал по направлению, указанному незнакомцем, Я остановил своего коня, и в надежде, что сани недалеко, стал звать нашего проводника-грузина. Никто не отвечал мне, лес в своем огромном покрывале казался мертвецом, завернутым в саван.