Кавказ

У каждого охотника был двуствольный карабин и длинный кинжал за поясом; нет ни одного среди этих кабардинцев, пули которого не убили кого-то; нет ни одного кинжала, острие которого не отделило бы от туловища не одну, а десятки голов.

Другого оружия нет.

Приятели Баженюка, Михайлюка и Игнатьева принесли и им походные черкески и карабины. Что же касается кинжалов, то они никогда с ними не расстаются, а патронташи их всегда наполнены порохом и пулями.

Двое наших плясунов и музыкант облеклись в свое походное платье. Муане, Калино и я также вооружились.

Мы были готовы.

— Пойдем! — сказал я по-русски.

Охотники посмотрели на нас с удивлением.

— Объясните им, — сказал я Калино, — что мы отправляемся с ними и хотим участвовать в ночном секрете.

Муане утвердительно кивнул, Калино перевел мои слова.

Баженюк, который был фельдфебелем и привык командовать в подобных экспедициях, стал очень серьезен.

— Правду ли, — спросил он Калино, — говорят французский генерал и его адъютант?

Ничто не разуверило бы их в том, что я французский генерал, а Муане — мой адъютант.

— Совершеннейшая правда, — отвечал Калино.

— В таком случае, — продолжал Баженюк, — они должны знать наши обычаи, которым, впрочем, они могут и не следовать, так как они не из нашей компании.

— Обычаи? — спросил я. — В чем же они состоят?

— Два охотника никогда не нападают на одного чеченца: выходят один на один. Если на одного охотника напали два, три или четыре горца, то к нему приходят на помощь столько же охотников, сколько горцев, — ни больше, ни меньше. Если можно убить издали, тем лучше — собственно, карабин служит только для этой цели. Как теперь думают поступить французы, узнав наши правила?

Калино перевел вопрос.

— Точно так же, как поступаете и вы.

— Будете ли вы в засаде своей тройкой или вместе с нами?

— Я бы желал, — отвечал я, — и думаю, что мои товарищи желают того же, чтобы каждый из нас находился возле каждого из вас.

— Пусть будет так: со мной останется генерал, с Игнатьевым его адъютант, а так как вы русский, то делайте, как вам заблагорассудится.

Калино непременно хотел быть там, где более опасно. Ему не терпелось сразиться с черкесом и убить его, за что он мог получить Георгиевский крест.

Мы отправились уже за полночь. Сначала ночь казалась такой мрачной, что ничего не было видно на расстоянии четырех шагов. Но мы сделали шагов сто, и наши глаза уже свыклись с темнотой.

Никого мы не встретили; только собаки приподнимались у порога домов, мимо которых мы проходили, или перебегали через дорогу, они подсознательно чувствовали, что имеют дело с друзьями, ибо ни одна из них не лаяла.

Мы вышли из селения и достигли правого берега реки Яраксу. Шум мелких камней, перекатывавшихся на дне бурной реки, перекрывал шум наших шагов.

Впереди виднелась гора, похожая на груду какой-то черной породы.

Ночь была превосходна, небо словно было покрыто алмазами; здесь как нельзя более была кстати прекрасная фраза Корнеля:

Cette obscure clarte qui tombe des etoiles [103] .

Мы сделали почти четверть мили, когда Баженюк подал знак остановиться. Невозможно повиноваться с большей точностью, с какой мы это сделали.

Он прилег, припал ухом к земле и слушал. Потом, приподнявшись, сказал:

103

«Тот мрачный блеск далеких звезд» (франц.).

— Это мирные татары.

— Как он это может знать? — спросил я Калино.

Калино передал ему мой вопрос.

— Лошади их идут иноходью: горские же лошади вынуждены ходить обыкновенным шагом, посреди скал.

Действительно, через пять минут мимо нас в темноте проехало несколько всадников, человек семь или восемь. Нас не заметили. Баженюк велел нам спрятаться за пригорком правого берега Яраксу. Я спросил о причине такой предосторожности.

Среди жителей равнин горцы часто имеют своих шпионов, и один из этих проезжающих мог быть шпионом, потом он отделился бы от своих попутчиков и дал бы знать татарам. Поэтому мы переждал и, пока они не скрылись из виду, и только после этого снова пустились в путь.

Через полчаса ходьбы мы заметили слева какое-то белое строение. Это была русская крепость Внезапная — передовой пункт всей линии.

Горная покатость исчезала у основания этих стен, с которых доносился голос часового, изредка кричавшего: «Слушай»! Но этот голос, издаваемый сперва одним часовым, потом другим, наконец третьим, не имел четвертого — эхо исчезало в воздухе, как крик ночного духа.

Мы ехали еще минут десять, затем, почти не замочив ног, перешли Яраксу и продолжали идти по колючим кустарникам вдоль горной покатости до тех пор, пока не достигли другой реки, мелководной, как и первая. Переправившись и через нее, мы пустились по дорожке, протоптанной пастухами, которая привела нас к третьей реке, более широкой и очевидно более глубокой, чем две прежние. Это река Аксай — один из притоков Терека.

Другая, которую мы перешли почти у самых ее истоков, называлась Ямансу.

Пока я обдумывал, каким образом мы перейдем через реку, Баженюк сделал мне знак, чтобы я сел ему на плечи. То же самое приглашение было повторено — Игнатьевым и Михайлюком — и моим товарищам.

Мы сели на них верхом. Вода доходила выше колен. Носильщики спустили нас на другом берегу. Потом Баженюк все так же молчаливо отправился в путь, идя на этот раз вниз по течению реки и следуя по левому берегу Аксая. Хотя я и не понимал этого маневра, но молчал, предполагая необходимость молчания и собираясь спросить после. По мере того, как мы спускались, Аксай становился шире и, по-видимому, глубже.

Один из наших вожатых сделал знак Баженюку и остановился. Находясь на сто шагов дальше нас, другой также остановился. Еще за сто шагов третий сделал то же самое. Я понял, что они готовились сторожить.

На всем протяжении горы реку можно было перейти вброд. Чеченцы, возвращаясь из своих ночных экспедиций, вовсе не заботились о поисках брода, а бросались со своими лошадьми откуда попало. Вот почему наши охотники разместились вдоль реки на расстоянии ста шагов друг от друга.

Баженюк, шедший во главе, разумеется, остановился последний, ну и я с ним. Он прилег к земле, давая мне знак сделать то же. Мы могли общаться только знаками, так как он не говорил по-французски, а я по-русски. Я последовал его примеру, спрятавшись за кустом.

В ущелье неслись, подобно детскому плачу, крики шакалов. Только эти крики и шум Аксая нарушали безмолвие ночи. Мы были слишком далеко от Хасав-Юрта, чтобы слышать бой часов, и от Внезапной, чтобы слышать голос часовых. Малейший шум, достигавший нас в этом месте, был шум неприятеля, производимый или людьми, или животными.

Я не знаю, что происходило в душе моих спутников, но меня сейчас поразила мысль о том, как мало времени требуется, чтобы все в жизни резко переменилось. Почти два часа назад мы находились в городе в очень теплой, освещенной комнате, в дружеском кругу. Лейла танцевала, как умела, кокетничая глазами и руками; Игнатьев играл на скрипке; Баженюк и Михайлюк плясали, мы били в ладоши и притопывали ногами; у нас не было ни одной мысли, которая бы не была веселой и радостной. И вдруг такой контраст!