Кайнокъ

— Это одна из рабочих версий, предложенная мне, — сказал поспешно.

— Я, может, не понимаю, что такое версия… Но ты плюнь в морду тому трепачу. Кто кого за глаза хулит, тот трусит его. Так я думаю… Ты ж сам знаешь, каким Ударцев был: не подступись…

— Видеть-то видел. Но на всякий роток не накинешь платок, — с облегчением и радостью отступил Пирогов. — Вы говорите, что последний раз Ударцев встречался с вами. Разговор не помните?

Смердов подумал. Желтое недужное лицо оставалось сосредоточенно мрачным. Прикрученный фитилек лампы едва теплился оранжевым огоньком. Казалось, он не столько освещал комнатушку, сколько сгущал, чернил тени в ней и под глазами, восточными скулами хозяина.

— Кражи его интересовали, — ответил уверенно, коротко, будто вызов бросил: дальше, мол, что?

— Кражи? А что, у вас есть кражи?

— Бывают.

— Я не встречал в бумагах Ударцева ни одного заявления… И потом, это больше по… по части милиции.

— А их и не было, заявлений-то… Он с каким-то прицелом… Так я понял… Собрал мужиков, баб, стал расспрашивать, как перед войной с воровством обстояло. Как последний год…

— Именно последний год?

— Да. С июня по июнь. Требовал все вспомнить.

«Так-так-так, — отмстил быстро Пирогов. — Кражи… За целый год… И как перед войной… Сравнивал?.. Сравнивал, похоже… Но для чего?»

— Что ж вы ему рассказали?

— Все как есть. До войны лет десять не было у нас краж. Ну если и стучалось, то по мелочи… Баловство больше. Ребята в огород залезут… Улей кто потревожит… Строго у нас с этим было. Вся к знал.

— А Ударцев?.. Ударцев-то что на это?.. На кражи?..

Смердов пожал плечами.

— Чего он скажет? В книжку — была всегда при нем такусенькая, — сложил указательный и средний пальцы, выпрямил, отчеркнул большим две фаланги. — В такусенькую вот книжку закорючек набросал. Потом полистал немного и промямлил так… Для формы, думаю, чтоб не молчать… Что-то вроде: у вас терпимо еще… Скорее всего он всем так говорил, чтоб не будить зверя… Такие шаньги.

«Ударцев ничего не говорил просто так. И не делал, — вспомнил Корней Павлович. — Надо повторить его ход. Не выявит ли он замысел. И все остальное: памятник, кражи…»

Потянулся до боли в мышцах.

— Когда встаем?

— В шесть.

— Значит, в полшестого. Мне тоже любопытно стало, что за кражи начались у вас с прошлого года.

Над горами еще рассветные тени лежали, черной бахромой кудрявился по склонам вокруг деревни лес, когда Пирогов и Смердов пришли в сельсовет. Деревянные небеленые стены и потолок были пропитаны запахом сгоревшего табака. Целая куча окурков лежала на металлическом листе перед плитой.

— У-у! — выдохнул Пирогов. — Вы ж сами не курите.

— Не прибрали еще, — извиняясь, пробормотал Смердов. — Раньше времени мы… А это. — Он указал на окурки. — Старики это. Собираются вечерами, смолят, будь они неладны. А что им скажешь? Дуй домой? А у него там похоронка лежит. И вообще, сам с собой — умом тронуться можно. Вот и коротают вечера здесь. Про войну говорят… Здесь и выговорилась мыслишка: золото пособирать. И Черданцев здесь первое слово сказал. Слышал о Черданцеве?

— Как же! О нем Непчинов особо говорил. Половина взноса — его.

— Сорок тысяч.

— Откуда они у него?

— Не украл. У него лучшая отара в районе. Да и в области. Настриг — самый высокий. Приплод — один к одному. И сохранность — до единой головы.

— Верю, — поспешно сказал Корней Павлович. — Просто из любопытства… Честно говоря, я плохо представляю такие деньги. Сорок тысяч в… кармане. Невероятно! Ну да ладно. Работа у меня такая, что больше не о хороших людях слушать приходится, а о… всяких… Так что скажете о кражах?

Смердов достал из стола несколько толстых амбарных книг, без труда отличил нужную, вытряхнул из нее зелененькую школьную тетрадку. В ней на полутора страницах под порядковыми номерами — один, два, три, четыре, пять, шесть — были записаны хищения, фамилии пострадавших, дата, место, примерная или точная цена.

— Три первые кражи Ударцев взял: теленок, лошадь, четыре овцы. А эти — недавние: поросенок, валенки, литовка с вилами.

— Инвентарь-то зачем? Его ж не покажешь в деревне.

— И я о том думал. Как тс валенки надеть?

Пирогов аккуратно переписал все шесть краж.

— Вопрос лично к вам: почему не заявляли в милицию?

— На кого заявлять? На своих мужиков? На баб? Да они от зари до зари горб на работе ломают… Эти вот четыре овцы или конь — их что, свои взяли? Черта лысого! Бог прибрал. Прохожий. А тебе нельзя, чтоб без движения заявление лежало. Ты виновного среди чабанов найдешь и формально прав будешь: на то он чабан и есть, чтоб отару сторожить. Растить ее и сторожить.

— Ловко вы меня представили.

— Говорю, как понимаю.

— А чем же вы покроете недостачу овец? На падеж спишете? На волков?

— Это не велика забота. Четыре овцы! Найдем! Главное, не хочу, чтоб тень на людей наших падала. Такие шаньги.

— Кто ж тогда памятник сковырнул? — спросил Пирогов. Поднялся. — Верно говорят: любовь слепа.

Глава пятнадцатая

Деревня Коченево была самой отдаленной от райцентра, от действующей круглый год столбовой дороги. В весеннее половодье, в осеннюю шугу наполнялась высокой водой небольшая речка Каланша, и тогда деревня бывала отрезана и неделю, и две от административного центра и остальных сел. Горе, если к половодью не успевали завезти муку, соль, керосин…

С запада подпирал Коченево поднебесный Идынский хребет, с ледником, вечным снегом. С севера к деревне подступала вековая тайга — ельник, кедрач, уплотненный зарослями можжевельника, маральника, шиповника, высокими — в пояс! — травами. Перед войной, сухим летом, по чьей-то неосторожности вспыхнула она с опушки, полыхала четыре дня, пока не вызвала сильный ливень с неба. Теперь огромная черная плешина по склону круглого елбана топорщилась обгорелыми пнями и стволами безжизненными, как кресты на погосте.

Коченево возникло как старообрядческое поселение. Говорили, что ему почти двести лет уже. В начале века, когда толпы переселенцев двинулись в Сибирь на вольные черноземы, Кабинет, управляющий округом, направил в Коченево тридцать крепких семей, нарезал им земельные участки на исконных выпасах старожилов. Кабинет отстаивал интересы православия, но делал это с иезуитской расчетливостью на стихийную нетерпимость, обиду, вражду. И была вражда. До смертоубийства доходило.

Торговая лихорадка не минула и Коченево. Хотя и не на караванной тропе стояла деревня, а общий угар стебанул и ее. Дремучие старообрядные мужики рты пораскрывали: якорь-тя, антихристов приют.

В пору революционных переворотов личное обрело силу социального принципа. Старообрядцы за старое и здесь держались и большей частью оказались в белых рядах. Бывшим переселенцам ничего не оставалось, как искать защиты у красных партизан и драться в их рядах. С колчаковцами драться. С разными безымянными формированиями местных и неместных атаманов, есаулов, комиссаров, на крутых поворотах истории выпадающих на свет из старого, несущегося вразнос фургона.

К тридцатым годам Коченево стало большим людным селом. На пусыгинской фактории была организована мараловодческая ферма. Лесохимики открыли пункт по сбору и приему живицы. Следом возник и колхоз. Ожило, будто живой водой умылось село. Но в самый разгар коллективизации объявился близ него новый атаман Васька Князь. Васька никакой веры не придерживался, не признавал ее за другими. Днями и ночами стояли его заставы на дорогах, перехватывали едущих, идущих — все живое, предавали лютой смерти, ночью подбрасывали изуродованные тела на сельсоветские пороги. «Вот вам!» Кому, за что?.. За ним гонялись четыре года. Даже самолет летал над горами, разыскивал логово. Васька возникал внезапно. Так же внезапно исчезал в неизвестную сторону, оставив пару растерзанных советских активистов да кричащих дурными голосами их родственников. Испугался он самолета. Смекнул, что от него не укроешься. И отступил. Поговаривали, что ушел за границу. В Монголию сначала. Оттуда — в Маньчжурию.