Кайнокъ

Ночь над долиной. Слышно, как всхрапывают, встряхиваются, бемекают в полудреме овцы. Вскидываются собаки, убегают в темноту и возвращаются. Покой кругом. «Как перед боем», — вспоминает Пирогов вычитанную фразу о войне. Ему зябко становится. Если бы полковник Рязанцев удовлетворил тогда его просьбу, сейчас он сидел бы под ночным фронтовым небом, слушал тишину, ловил в ней подозрительные шорохи. А может, не сидел бы? А как Витькин отец, не доходя передовой. На марше. И кто-то чужой говорил бы о нем: от других смерть отвел. Слабое это утешение.

Утром чуть свет, сопровождаемый Витькой, он обошел место, где была рассыпана по камням горстками соль. Составил план местности, точками пометил кучки: одна, вторая, третья… Нет, не раззява рассыпал случайно. Вершина треугольника уходила в узкий распадок. Пирогов сунулся в него. Далеко не пошел. Прикинул, что там впереди. А впереди заросли тальника, черемухи плотной стеной стояли. И крутая голая «щека».

Рощина сама приехала утром.

— Нашли кого-нибудь? — спросила требовательно.

— Не клюет, — ответил Пирогов. — Но и от наживки далеко не уйдет. Хищная рыбина… Так что вчерашние наши разговоры — не галочки ради. Поехали актив собирать.

Они вернулись в Коченево. В центре деревни их встретил Князькин.

— Товарищ Пирогов! — закричал, точно брата увидел. — А я смотрю, лошадь у Татьяны Сергеевны в ограде стоит всю ночь, а самих не видать.

Хихикнул понимающе. Корней Павлович покраснел от наглого, неприкрытого намека.

— Какие новости, Князькин? — спросил, чтоб заглушить неловкость.

— Новости худые. Кто-То овец солью прикормил.

— Откуда сведения?

— Земля слухами полнится. А вы — не туда?

— Оттуда, Князькин. Оттуда…

— Быстро вы… И как?

Глава двадцать вторая

К вечеру измученный Корней Павлович вернулся в райотдел. Дежурная, стараясь не греметь сапогами, выпорхнула навстречу, торопливо расправила гимнастерку. Покраснела, растерялась.

— Здравствуйте, Пестова. Как дела?

— Хорошо, Корней Павлович, — не по уставу ответила она, и тут Пирогов разглядел в углу за перегородкой жуликовато сутулящуюся спину в солдатской гимнастерке.

— Что здесь делает посторонний гражданин? — застрожился Пирогов: неуставное смущение дежурной, похожее на кокетство, было неуместным перед его усталостью и озабоченностью.

Дежурная не успела рта раскрыть, как спина в гимнастерке распрямилась. Солдат встал, повернулся лицом, доложил громко и четко:

— Красноармеец Павел Козазасв прибыл для полного излечения боевых ран.

Правая рука его висела на широкой цветной повязке, должно быть, косынке, взятой дома.

— Ран, говоришь? — переспросил Пирогов примирительно, разглядывая бойца. Тот был его ровесником — лет двадцати пяти, росл, широкоплеч. Крупное лицо отдавало бледностью, будто вобрало в себя цвет госпитальных палат.

— Так точно, — подтвердил красноармеец.

— Он правда ранен, — торопливо помогла Варвара. — Я видела его документы. И рану…

И то, как держался боец, и то, как горячо вступилась за него дежурная, было естественно и понятно. Корней Павлович кивнул, уступая им, прошел до кабинета, вставил ключ в скважину.

— А этого куда дели? — показал подбородком в сторону «кельи». Варвара беззвучно фыркнула, выразительно посмотрела на дверь камеры, зашептала, поднеся палец к губам:

— Пишет, товарищ лейтенант. С самого обеда заперся и строчит частушки про Гитлера. Два раза выходил, читал нам. Смешны-ые. Сейчас. Вот:

Гитлер влез через окно, Что в Европу смотрится. Знать, не бит он, гад, давно, То и хорохорится.

— Гм, — Пирогов пожал плечами. — Складно получается. Талант! А мы его в кутузке держим.

— Талант, — шепотом согласилась Варвара. — Еще какой талант! Сегодня к нему целая самодеятельность приходила из клуба. Звали руководить.

— Это ленинградки делают ему вывеску.

— И пусть, товарищ лейтенант. Он же в Харькове начальником во Дворце культуры был.

— Он был режиссером, — профессионально уточнил Пирогов.

— Тем лучше. Они тут на ходу придумали «Теремок» разыгрывать. Ой, как интересно!

— Сказку, что ли?

— Сказку. Только на новый лад. Счас! — Варвара приопустила веки, припоминая содержание или собираясь с мыслями. — Стоит в поле красивый дворец. А вокруг него сад-огород. В том саду-огороде и картошка, и морковка, и свекла, и хлеб растет. Видимо-невидимо! А еще яблоки и всякие сладкие ягоды: смородина там, крыжовник. Клубника!

«У голодной кумы просо на уме», — подумал Пирогов, терпеливо выслушивая названия всяких вкусностей.

— И живет в том дворце хороший работящий человек, — продолжала Пестова. — Однажды приходит к нему путник: здоровеньки булы, пусти до хаты. Так и сказал. Украинец, значит. И добрый хозяин ведет его в дом. Потом приходит белорус. Потом — грузин. И так все пятнадцать. Вроде как эссэсээр получился. Живут они радостно, песни поют. А тут — Гитлер. Они его приглашают за стол, а он кусается, кулаками машет, грозит, всех изжить. Ну, и осерчали наши друзья. Честное слово, товарищ лейтенант, Брюсов один изобразил и хозяев, и фашистов. Страшно интересно.

— Талант, — заключил Корней Павлович и, кивнув, продолжайте мол, гостюйтесь, распахнул кабинетную дверь. — Я тут немного позанимаюсь.

Полумрак вечера заполнил кабинет неподвижными бесформенными тенями. Они скопились в углах, за шкафом, за ящиком-сейфом, столом, смыкались в центре, и, казалось, были недружелюбно холодны, безразлично немы; они источали букет нежилых запахов от застаревшей пыли и бумаг до гуталина и махры, которую оставляли после себя посетители.

Жиденький полусвет лампочки-сороковки тени разъединил, придал каждой свою форму, раскидал по стенам. Но ощущение одиночества не снял, а даже осветил его, прибавил неловкости.

Пирогов полистал газеты, оставленные Ириной Петровной. Они были осторожны. В них описывались стычки с фашистами, но были те заметки пустяшные, как из хроники уличных происшествий: бойцы подразделения, которыми командует капитан Н… группа разведчиков во главе с лейтенантом… зенитчики старшего лейтенанта П… А где же генералы? Где фронты, армии? Где генштаб с его генералнтетом? Где мысль? И масштаб сражения?

Пирогов отложил газеты, принялся за свежую почту. Она оказалась не интересной: соседские скандалы. Одно, между прочим, было от «жителя села». На этот раз он не о Лизке писал, а о соседке по другую руку, что живет-де не по средствам, а недавно принесла новые валенки. Где взяла, спрашивал он у Пирогова. «А ты, дорогой „житель“ похоже, того, — подумал Корней Павлович. — Тебе хоть налево, хоть направо слюной брызгать».