Каюр

– Вот! К Богу!
– воскликнул Клим.
– Что ваше жалкое воскресение по сравненью с вознесением в такие верхи? Однако чем-то мы прогневили Бога...

– Бога прогневишь - смерти не даст, - сказал Каспар.

– Вход есть, а выхода нет и не будет... Мы втянуты в дурную карусель//И нам уже не вырваться отсель, - продекламировал боец Бондаренко двустишие собственного сочинения.

– Отставить!
– одернул его Каспар.
– Соблюдать тишину в эфире!

Однако сам соблюдать ее не собирался. Над монахами же и вовсе не властен был.

– Когда-то Бог и дьявол составляли единое, - продолжал Вазелин.
– И создали они свет и твердь, и Землю и человека создали, и стали человеками, чтобы через человека избавиться друг от друга. И в посмертии Божье в человеке отойдет Богу, а дьяволово - дьяволу.

– А вы не отпускаете, - сказал Клим.

– Да я бы всех отпустил - от лазаря до последнего лузера, - сказал майор.
– Но это не в моей компетенции. А всё, что в моей - это повязать тебя или тело твое умертвить, если окажешь ожесточенное сопротивление.

– Окажу, не сомневайся. Оставляю за собой право на ответный огонь. Нам за каждого убитого полицейского - бонус на небесах.

– Чем больше смерторождений испытает субъект, тем он любезнее нам, а мы ему. Тем больше у него резонов предпочесть земному небесное. Вот, хоть Муму опять же спроси: он компетентен. Опыта человек исполинского. Прожил одиннадцать жизней. Исколесил оба света. Дважды женился. Трижды безумен был. И отказался от царствия земного из презренья к нему, - сказал Вазелин.

– Слушай, Стальной, - обратился Каспар к лузеру Воронцу.
– Тебе ж нельзя в Иное. Тебя ж там черти на вилы подымут, или еще хуже приглючится что-нибудь. Баня с пауками и голыми бабами. Совсем голыми. Без кож.

Стальной, или иначе: Стальное Очко, прозванный так за стойкость в боях, ныне был депрессивный лузер из числа тех серийных самоубийц, что живут в состоянии полусмерти, в постоянном метафизическом ужасе - перед бытием, перед небытием, перед тем, что по ту сторону небытия. Подобные свихи не так уж редки по возвращении из Иного. И бывали, как правило, в тех случаях, когда лазарь осуществлял ходку самостоятельно, неассистированным суицидом. Что им там виделось, передать прямой речью практически невозможно. Считалось, что лазарь словил бэд. Попал не в тот лэнд. И возвратился лузером. Дальнейшее их существование превращалось в прижизненный ад. Несуществование оборачивалось тем же адом, только еще хуже. По большому счету им было все равно, где проводить вечность. Жить страшно и умирать страшно. Лузер и тут и там остается верен своему ужасу. Я знаю, что говорю. Бывал.

Такое в лазаретах и поныне не лечат. В качестве аксиологической коррекции пытаются использовать трипы, но это негласно. Но у лузера все равно навсегда остается панический страх перед жизнью, и еще более панический - перед смертью. Лузера легко распознать. По походке - как будто он все время чего-то боится, и шаг его шаток, не тверд, словно он в любое мгновенье готов скакнуть в сторону. По мечущимся зрачкам, или наоборот остановившимся, направленным внутрь себя, неимоверно напуганного тем, что открылось там. Что именно? О том лучше всех знали лечащие врачи, если лузер или иной горький ходок соглашался на психическую аутопсию. Однако не так страшен черт, как чувство отчаяния. А это чувство не оставляло их никогда.

– Там - баня с пауками. Здесь - банка с пауками. Между баней и банкой невелик выбор. Какая разница, где муки мыкати?
– сказал Клим.

– Я баню бы выбрал, просторнее все-таки, - сказал челомут Ветрогон. Тот, что про чувственные запросы нам излагал.

– А ты, Очко?

– Я покойник - ты паук. Ты покойник - я паук, - меланхолично заметил лузер Стальное Очко. Речь его лениво лилась. Видимо, находился под химией.

Впереди появился просвет, и уже через пять минут лес кончился. Перед нами открылось пространство, чуть поросшее молодым ковылем. Слева медно блестело озеро с соленой водой. Когда-то рядом стояла грязелечебница. Теперь берег от нее отодвинулся едва ли не на километр, порос, словно коркой, жесткой красноватой травой, а от здания осталась только часть кирпичной кладки, за которой, судя по маячкам, и укрылись преследуемые.

– Ну что, братья-монахи? Сдаваться или прощаться будем?
– сказал Каспар.
– Ваше напрасное сопротивление может быть истолковано как намеренное и противозаконное умерщвление своей плоти. И послужить достаточным основанием для вашего превращения в чмо.
– Он несколько вольно интерпретировал стандартный полицейский шаблон.

– Ну что такое война, когда смерть не имеет значения?
– сказал Клим.
– Мертвым не больно. Немного щекотно и всё. Ты как, Очко, согласен на летальный исход?

– Исход так исход. Издох так издох, - сказал в своей манере Стальной.

– Наказание имеет значение, - возразил Каспар.
– Превратят тебя в нечто еще более чмошное, чем ты есть. Накинут воспитательный срок. Добавят мучений - как физических, так и моральных.

– Вот серпом так серпом. Вот сюрприз так сюрприз. А то мы не знаем, что нам полагается, раз виноватые, - сказал Ветрогон.

– Однако, пора, - сказал Каспар.
– Торопецкий!

– Я, - отозвался я.

– Огонь...

Я выпустил по руинам очередь.

– Пули выпущены. Коэффициент летальности равен нулю, - констатировал Клим.
– Знаешь, чего он хочет, Ветрогон?
– сказал он, явно адресуясь к соратнику, а неявно - к майору Моравскому.
– Поменять взаимоотношения между жизнью и мной. Типа, были клиент и шлюха, а стал муж и жена.

– Сдается, все проще, - сказал Ветрогон.
– За живых ему премиал полагается. А за мертвых - сухая благодарность от старшего по званию. Да и то если в своей банде обойдется без потерь.

– Думаешь, обойдется?
– спросил Клим.

– Думаешь, нет?
– отозвался Ветрогон.

– Да простится сим бесам, ибо не ведают, что творят, - сказал Вазелин.

– Ага, вижу, - сказал Клим.
– Все заняли боевую позицию. Позишн намба уан... Тот, что прячется справа, уже капрал. Слева - стрелок по нам. Как хоть звали-то вас, пацаны? Тот, что слева, будет у нас Иммортель. А ты, капрал, Незабудкой будь. Пора прервать ваш контракт с правительством. Отчетливо видишь их, брат Вазелин?

– Как царство небесное при конце времен.

– Мочи.

Пуля пробила облегченную амуницию, вошла в спину. Меня ударило о сосну, за которой прятался. Оружие выпало. Все внутри взорвалось огнем. Дыхание перехватило, потом зачастило в преагонии, и я отчетливо понял, что сию минуту умру.

– Во славу Господню заклали тельца, - все еще жили в наушнике голоса.

– Знатный трупец...

– И духман его воспарил, яко дым всесожжения. Что там над озером, братец Муму?