Казачий алтарь. Книга 1

Грозовой тучей медленно поднялся Тихон Маркяныч. Как-то странно поддернул рукав рубахи, выставляя культю. Кураж Анны на том и кончился. Она шарахнулась к калитке, пустилась по улице, не оглядываясь. Так же не спеша старый казак сел, кивнул:

– Наливай мировую… Наливай, гутарю! Сидишь, как кобыла обмочила… А ты, Фенька, чо закручинилась? В семье всяко бывает. Пустое. Разберутся. Не год прожили.

– А то вы Полину не знаете, – точно ища поддержки своим сомнениям, вымолвил сын. – Не простит она…

– Не прости-ит, – передразнил Тихон Маркяныч. – Ты вспомни Павлушу нашего… Намедни снился он мне… Да так ясно… Ты вспомни, как наказали его, а он не покорился! Встал опосля порки и улыбается. Моего был норова… А ты губы развесил. Вон, ишо с внучонком посовещайся.

– Ну, довольно нотацию читать! И без того… – Степан Тихонович обидчиво отвернулся, стал катать хлебный шарик.

Федюнька прибежал с улицы, моргая расширенными глазами, испуганно протараторил:

– А там самолет немецкий летал! Над верхней улкой! И бумажки такие раскидывал, – он протянул деду сероватый лист с печатным текстом.

– То-то я и слыхал, как мотор тарахтел, – отозвался Степан Тихонович и, передавая листовку Фаине, вздохнул: – Без очков не разберу. Темновато.

– «Казаки и казачки! Освободительная немецкая армия вернула вам волю», – прочитала Фаина и запнулась. – У меня тоже со зрением неважно. Близорукость. Врачи советуют очки носить, да я пока обхожусь… Ну, уж ладно… «Великий Адольф Гитлер пришел вам на помощь. Отныне и навсегда кончилось иго большевиков и жидов…» Нет! Я читать эту мерзость не стану! – решительно отказалась Фаина и бросила лист на стол. – Типичный образчик геббельсовской пропаганды. Чтобы сломить нас, фашисты прибегают к самым изощренным приемам. Сеют в душах безверие в Красную Армию, в партию. Хотят оболванить народ, чтобы превратить в раба.

– Балакаешь, как на дуде играешь, – усмехнулся Тихон Маркяныч. – Папка, небось, партейный?

– Да, и мама – тоже. А вы?

– Я-то? – изумленно вскинул старик брови. – Не успел. Молодой ишо, а вот Степан… Его в партию призвали. Арестантскую. Ни за что четыре годика в лагере отсидел. А другие наши казаки, те и пононче за Уралом-рекой. Там, бают, сосен на кажного хватит! Кровно обидела нас власть советская, и сословия лишила, и паев, и уважения… А мы обиду свою, как в той сказке, на семь замков замкнули, и робили собе не покладая рук, покеда не загнали в колхозы… Нет, милочка, не дюже немцы брешут. Крутенько скрутили нас, крутенько!

– Батя, вы договоритесь! – осадил его Степан Тихонович с пугливой поспешностью. – Что упало, то пропало.

– Я не супротив Советов агитирую, а толкую человеку, как оно было… Откель ей знать? В городе Ставрополе, в нонешнем Ворошиловске, я в тридцать третьем ажник два месяца прожил, при Андреевской церкви христарадничал. Трудно было, а не так, как у нас.

– Конечно, мне испытать голод не пришлось, – призналась Фаина. – Папа получал паек как сотрудник НКВД. Но я абсолютно уверена: голод возник по вине кулаков. Да плюс засуха. Папа рассказывал, как враги народа зарывали зерно, уничтожали стада… Об этом и в романе Шолохова. Островновы подло действовали в каждом селе.

– Надо же! Как в точку попали! – отозвался Степан Тихонович. – Следователь тоже сравнивал меня с Яковом Лукичом. Дескать, грамотный и коварный… Я же вам как на духу скажу, что ни о каких заговорах против советской власти ни в тридцатом, ни в тридцать втором мы и слыхом не слыхивали! Может быть, единичные факты и были. Но о широком заговоре… Я «Поднятую целину» от корки до корки помню. Только вот не знаю, чего принесла она больше: пользы или вреда? Шолохов, конечно, не виновен. Сердцем писал. Да книгой его воспользовались. Стали выискивать Островнова в каждом хуторе!

– И правильно! Товарищ Сталин указывал, что классовая борьба с приближением к коммунизму не ослабевает. Я с вами категорически не согласна, что роман в чем-то навредил. Он нанес удар по врагам партии и народа. А воспитательное значение? Оно огромно!

– Завели волынку, – поморщился Тихон Маркяныч и собственноручно разлил брагу по рюмкам. – Я, окромя Библии, книжек не читал и ужо теперича не осилю… Будя! Человек жив нонешним днем, про то и гутарить надо. Берите… А ты чего, агитаторша?

– Нет. Спасибо, – качнула Фаина головой и опустила глаза. Лицо ее стало отчужденно задумчивым, далеким. Крупный нос и подбородок заострились, делая девушку старше и придавая всему облику нечто птичье, неустойчивое. И – жалкое.

– И давно ж ты на скрипке играешь? – невзначай осведомился Тихон Маркяныч. – При оркестре али как?

– С детства. Нет, в ансамбле играю редко. Преподаю в школе. Я уже объясняла.

– Может, сыграли бы? – поощряюще улыбнулся Степан Тихонович.

– Извините, но для этого должно быть настроение… Я, пожалуй, пойду утром. Ноша не тяжела.

– Как выйдешь на шлях, так и проголосуй, – с ехидцей наставил Тихон Маркяныч. – Тобе немецкие танкисты лихо подвезут! Не бузи! – И обратился к правнуку, жующему пышку: – Принеси, болеткий, кисет. Там, на верстаке, забыл.

Мальчуган вернулся с пустыми руками.

– Нету? – всполошился старый казак. – Я ж его с краю притулил. Не выйдет из такого слепца дозорного. Казак в сумерках должон, как сова, зрить! Ох, придется самому.

Лидия, выйдя из летницы, разминулась со стариком и принялась убирать со стола. Обрадованная ее появлением, Фаина охотно помогала. Из-под навеса, где шарил по полкам Тихон Маркяныч, слышалось добродушное бормотание:

– От же шельмец! Сызнова стянул… Взял манер курить! Тожеть, должно, горюешь? Кури, кури. Тольки подбросить не забудь. Настя-покойница вышивала.

Фаине голос старика показался странным, она недоуменно шепнула:

– Это о ком он?

– Дедуся? О домовом. Иногда правда пошаливает.

– Ты – серьезно? Это же суеверие, Лида.

– А ты поднимись утром на чердак, поднимись. И узнаешь: будет пахнуть самосадом или нет.

Фаина не нашла даже слов. Ладно, старый человек, но – Лидия? Какая дремучая старина! Какие темные люди!

От цветочной клумбы, разбитой у крыльца, наносило грустноватым запахом календулы. Свежело. Враздробь лучились над куренем звездочки. В замершем воздухе, казалось, гармошка Алешки Кривянова играет рядом, а не через улицу. И рокотала она басами, и всхлипывала, и сыпала ласковые трели в руках молодого калеки, не познавшего еще сполна девичьей любви…

Как плотину разорвало! Истошный крик поднялся где-то там, у околицы. Заскрипели калитки. Тревожные возгласы прокатились волной от двора ко двору. Степан Тихонович с отцом тоже вышли на улицу и застыли в напряженном ожидании. Через несколько минут к Дагаевым примчался какой-то пацан. И тут же за ним следом из калитки выбежала Таисия.