Казачий алтарь

– Вчера ты воспротивилась, а сегодня надумала? – с упреком напомнила Лидия. – Хорошо. Если Иван разрешит, я не возражаю.

– А я супротив! – наотрез отказал Тихон Маркяныч. – Крайних нашла… У нас, Нюська, пять ртов! Вон, у Дагаевых, мать да Тайка с девчонкой. На кой ляд им, окромя своей, ишо с фермы? У них и забирай.

– Малодойку? Нет! Я привычная к Вишне. Мы ее с Лидкой попеременки доили! – повысила Анна голос.

– Не будя по-твоему! Мы бумажку Ванюшке подписали и за буренку держем полный ответ.

– Та-ак. Ясненько. А что же ты, дядечка Степа, помалкиваешь?

Степан Тихонович, у которого ярко запунцовели уши, отложил вилку с нанизанными кружочками картофеля, бормотнул:

– Да вы слова не даете вставить, – и, обретя решимость, рассудил: – Считаю, что просьба твоя правильная. Нужно поделиться. А то получается, как у того казака. Шел по степи, нашел кошелек с монетами. Сунул в штаны. Явился домой, а его нет. Дырка в кармане. Рассердился и давай жену бить. «Из-за тебя, – кричит, – нищим я стал». Корова колхозная, и каждый из членов имеет равные права.

– Да ты, никак, очумел? – невольно вырвалось у отца.

– В другой раз мы пострада… – начал было Степан Тихонович, но брошенная женой рюмка – первое, что попалось под руку, – ударила в шею и отлетела прочь, залив рубашку остатками браги.

– Жалко стало? Кобель сивый! – вне себя от гнева выкрикнула Полина Васильевна и, сорвавшись с места, обогнула угол стола и приблизилась к Анне, тоже настороженно вставшей. – Говорила Матрена, что спутались… Да я…

– Ты спокойней, спокойней! – угрозливо напряглась Анна. – А то задохнешься…

– Ах ты, вонючка… Еще лыбишься?

– А почему и нет? Ударить хочешь? А ну, попробуй!

– Руки об такую сволочь марать не стану… Хлюстанка! С кем связалась? С дедом!

– Гм! Это с тобой он дед, а со мной еще молоденький.

Полина Васильевна, мученически закусив губу, с глазами, полными слез, повернулась к окаменевшему мужу:

– Уходите… Оба уходите… – и с неестественной суетливостью забежала в летницу. Лидия, с презрением посмотрев на Анну, последовала за свекровью. Фаина сидела ни жива ни мертва.

Грозовой тучей медленно поднялся Тихон Маркяныч. Как-то странно поддернул рукав рубахи, выставляя культю. Кураж Анны на том и кончился. Она шарахнулась к калитке, пустилась по улице, не оглядываясь. Так же неспеша старый казак сел, кивнул:

– Наливай мировую… Наливай, гутарю! Сидишь, как кобыла обмочила… А ты, Фенька, чо закручинилась? В семье всяко бывает. Пустое. Разберутся. Не год прожили.

– А то вы Полину не знаете, – точно ища поддержки своим сомнениям, вымолвил сын. – Не простит она…

– Не прости-ит, – передразнил Тихон Маркяныч. – Ты вспомни Павлушу нашего… Намедни снился он мне… Да так ясно… Ты вспомни, как наказали его, а он не покорился! Встал опосля порки и улыбается! Моего был норова… А ты губы развесил. Вон, ишо с внучонком посовещайся.

– Ну, довольно нотацию читать! И без того… – Степан Тихонович обидчиво отвернулся, стал катать хлебный шарик.

Федюнька прибежал с улицы, моргая расширенными глазами, испуганно протараторил:

– А там самолет немецкий летал! Над верхней улкой! И бумажки такие раскидывал, – он протянул деду сероватый лист с печатным текстом.

– То-то я и слыхал, как мотор тарахтел, – отозвался Степан Тихонович и, передавая листовку Фаине, вздохнул: – Без очков не разберу. Темновато.

– «Казаки и казачки! Освободительная немецкая армия вернула вам волю», – прочитала Фаина и запнулась. – У меня тоже со зрением неважно. Близорукость. Врачи советуют очки носить, да я пока обхожусь… Ну, уж ладно… «Великий Адольф Гитлер пришел вам на помощь. Отныне и навсегда кончилось иго большевиков и жидов…» Нет! Я читать эту мерзость не стану! – решительно отказалась Фаина и бросила лист на стол. – Типичный образчик геббельсовской пропаганды. Чтобы сломить нас, фашисты прибегают к самым изощренным приемам. Сеют в душах безверие в Красную Армию, в партию. Хотят оболванить народ, чтобы превратить в раба.

– Балакаешь, как на дуде играешь, – усмехнулся Тихон Маркяныч. – Папка, небось, партейный?

– Да, и мама – тоже. А вы?

– Я-то? – изумленно вскинул старик брови. – Не успел. Молодой ишо, а вот Степан… Его в партию призвали. Арестантскую. Ни за что четыре годика в лагере отсидел. А другие наши казаки, те и пононче за Уралом-рекой. Там, бают, сосен на кажного хватит! Кровно обидела нас власть советская, и сословия лишила, и паев, и уважения… А мы обиду свою, как в той сказке, на семь замков замкнули, и робили собе не покладая рук, покеда не загнали в колхозы… Нет, милочка, не дюже немцы брешут. Крутенько скрутили нас, крутенько!

– Батя, вы договоритесь! – осадил его Степан Тихонович с пугливой поспешностью. – Что упало, то пропало.

– Я не супротив Советов агитирую, а толкую человеку, как оно было… Откель ей знать? В городе Ставрополе, в нонешнем Ворошиловске, я в тридцать третьем ажник два месяца прожил, при Андреевской церкви христарадничал. Трудно было, а не так, как у нас.

– Конечно, мне испытать голод не пришлось, – призналась Фаина. – Папа получал паек как сотрудник НКВД. Но я абсолютно уверена: голод возник по вине кулаков. Да плюс засуха. Папа рассказывал, как враги народа зарывали зерно, уничтожали стада… Об этом и в романе Шолохова. Островновы подло действовали в каждом селе.

– Надо же! Как в точку попали! – отозвался Степан Тихонович. – Следователь тоже сравнивал меня с Яковом Лукичом. Дескать, грамотный и коварный… Я же вам как на духу скажу, что ни о каких заговорах против советской власти ни в тридцатом, ни в тридцать втором мы и слыхом не слыхивали! Может быть, единичные факты и были. Но о широком заговоре… Я «Поднятую целину» от корки до корки помню. Только вот не знаю, чего принесла она больше: пользы или вреда? Шолохов, конечно, не виновен. Сердцем писал. Да книгой его воспользовались. Стали выискивать Островнова в каждом хуторе!

– И правильно! Товарищ Сталин указывал, что классовая борьба с приближением к коммунизму не ослабевает. Я с вами категорически не согласна, что роман в чем-то навредил. Он нанес удар по врагам партии и народа. А воспитательное значение? Оно огромно!

– Завели волынку, – поморщился Тихон Маркяныч и собственноручно разлил брагу по рюмкам. – Я, окромя Библии, книжек не читал и ужо теперича не осилю… Будя! Человек жив нонешним днем, про то и гутарить надо. Берите… А ты чего, агитаторша?