Казанский университет

«Афанасий Прокофьевич Щапов»Афанасий Прокопьевич Щапов,урожденный в сибирских снегах,был в своих убеждениях шаток,да и шаток порой на ногах.Обучаясь не где-нибудь — в бурсе,он в кельишке своей неспростапроживал при вольтеровском бюстепод растерянным ликом Христа.И вцеплялся он в книги когтисто,полурусский и полубурят,от баптизма бросаясь к буддизму,к ерундизму — враги говорят.Он стоял за конторкой упрямо,пол промяли его башмаки.«Это нового столпника ямы»,гоготали дружки-бурсаки.Он историк был. Честный историк.Выпивал. Но в конце-то концовчестный пьяница все-таки стоитсотни трезвенников-подлецов.Проститутке с фальшивой косою,он, забавя упившийся сброд,декламировал с чувством Кольцова,пробуждая «дремавший народ».А она головенку ломала,кисть засаленной шали грызя.Ничегошеньки не понималатолько пучила, дура, глаза.И твой пасынок пьяный, Россия,с ощущением связанных крыл,как публичного дома мессия,он возвышенно речь говорил:«Тоска по родине вне родиныпод сенью чуждых чьих-то рощсидит, как будто нож под ребрами,а если выдернешь — умрешь.Там семечками не залускано,не слышно «в бога душу мать»,но даже и по хамству русскомувдруг начинаешь тосковать.Но если хамство ежедневноеи матерщина — просто быт,то снова, как болезнь душевная,тоска по родине свербит.Мне не родной режим уродливый,родные во поле кресты.Тоска по родине на родине,нет ничего страшней, чем ты.Я потому сегодня пьянствую,как пьянствуют золотари,что раздирает грусть гражданскаяменя когтями изнутри.Глядите, бурши и поручики,я поцелую без стыда,как Дульцинее, девке рученьку,цареву руку — никогда!Я той Россией очарованный,я тою родиною горд,где ни царей и ни чиновников,ни держиморд, ни просто морд.Чужие мне их благородияи вся империя сия,и только будущая родинародная родина моя!»Лишь казалось, что он собутыльник,пропивает свой ум в кабаке.Он был разума чистый светильнику истории русской в руке.И забыв и Кольцова, и шапку,и приняв огуречный рассол,Афанасий Прокофьевич Щаповиз борделя на лекцию шел.И в Казанском университете,как раскольник за веру горя,он кричал: «Вы не чьи-нибудь дети,а четырнадцатого декабря!»«Как он лезет из кожи истошно»,шепот зависти шел из угла,но не лез он из кожи нарочнопросто содранной кожа была.Как он мог созерцать бессловесно,если кучку крестьян усмирятьна сельцо под названием Безднавышла славная русская рать?И в руках у Петрова АнтонаИисуса в расейских лаптяхпротив ружей солдатских — иконаколыхалась, как нищенский стяг.Но, ища популярности, что ли,все же Щапов — не трезвенник Греч,словно голос расстрелянной голи,произнес панихидную речь.И, за честность такую расщедрясь,понесла его власть-нетопырьчерез муки безденежья, черезотделение Третье, в Сибирь.Его съели, как сахар, вприкуску,и никто не оплакал его,и на холмике возле Иркутсканету, кроме креста, ничего.

8. ФИГНЕР

Бороться! Преодолевать! Победить себя! Победить болезнь, безумие и смерть… Но как бороться, как преодолевать?

В. Фигнер

Мрачна Шлиссельбургская крепостьдержавных творений венец,и верить в спасенье — нелепость,но если не верить — конец.Повеситься — выход несложный,но кто-то с безверьем в борьбестучит деревянною ложкойпо водопроводной трубе.И сквозь подвывания ветраслагаются стуки в слова:«Я Вера, я Вера, я Вера.Вы живы еще? Я жива».Расписывал сказочки Палех,но в сказочной этой странецинизм — в орденах и медалях,а вера — с тузом на спине.Как странно судьба начертала,что, тихонькая на вид,казанская девочка сталаневестой твоей, динамит.Ах, Вера, все было бы просто,когда бы ты слушалась, нокрамола и молодость — сестры,а может быть, это одно.На лекции Лесгафта ты лилетела, как будто на бал,и черные волосы плыли,отстав от тебя на квартал.Но первый мужчина, которыйувидел твою наготу,был мерзостный хрыч — коридорныйс гнилыми зубами во рту.Ухмылка лоснилась на морде,а ты в крепостной конурестояла на гнусном осмотре,как Жанна д'Арк на костре.Ты медленно вытянешь волоссо страхом невольным внутри,но шепчет неслышимый голос:«Конечно, седой. Не смотри».И чувствуют зрячие пальцыморщины — зарубками лет.Какая гуманность начальства,что в камере зеркальца нет!И новая милость державы:во двор, где полынь и бурьян,идешь ты с лопатою ржавойи горсткой садовых семян.И в рыцарях взрывов и рискаребяческой нежности взрыв,и плачет навзрыд террористка,случайно жука раздавив.Зовут перелетные утки,захлестывает синева,и, будто бы бомбы-малютки,в суглинок летят семена.Им будет, наверное, больнопод множеством топчущих ног,но выдержи, семечко-бомба,ползи, шлиссельбургский вьюнок!Конечно, эпохи уродствоцветами украшенный ад,но важно само садоводствоне место, где выращен сад.На всех перекрестках опасных,во всех шлиссельбургах землилетят семена из-за пазух,чтоб наши потомки взошли!Везде, где царят изуверы,в любой угнетенной страневы будьте достойными верыс бубновым тузом на спине.Вы, люди, запутались в распрях,вам сад разводить недосуг,но всюду, как в камерах разных,всемирный растет перестук.Сквозь стены двадцатого векастучитесь бессмертно, слова:«Я Вера, я Вера, я Вера.Вы живы еще? Я жива».

9. ПАСХА

С каким бы вопросом к нему ни обратиться, он отвечал неизменно одно: «Как Саша».

А. И. Ульянова-Елизарова

По Симбирску ходит пасха,пасха водит хоровод.Шелковая опояскана удавку подойдет.Но пока не удавился,нацелуйся,кто не глуп,чтобы сам ты удивился,сколько выслюнявил губ.Поцелуй нагайке хвостик,след чиновьичьих галош!В чью-то харю харкнуть хотца,но целуйсяхошь не хошь!Поцелуй охотнорядцав бороде не занозись!Поцелуй шпика,как братца,да смотри — не заразись!Всецелуйствие в разгаре,хоть целуй взасос кобыл!Для чего Христа распяли?Чтобы лишний праздник был.И в пасхальном половодье,в расписном кавардаке,братья — Саша и Володя,как две льдинки на реке.А толпа куда-то тащити сомнет наверняка,но в руке чуть-чуть постаршесжата младшая рука.И глядят они над Волгойсреди пестрой кутерьмы,как трясутся прутья в окнахпереполненной тюрьмы.И кричит, срывая глотку,арестованная голь:«Гимназисты, сквозь решеткупохристосуемся, что ль?»Запевает голь, бунтуя,в тесноте и сыроте,про бродягу с Акатуя,как про брата во Христе.Пристав с видом удрученнымпоспешает тяжело.Состраданье к заключеннымв план гимназий не вошло.В неуклюжем политесевласть басит: «Денек хорош!И вообще — Христос воскресе!Ваши губки, молодежь!»Желтозуб, как у гиены,власти мокрый рот раскрыт.«Не целуюсь. Гигиена»,Саша сухо говорит.«Ну а младшенький что скажет?»власть флиртует, как лиса.«Извините. Я — как Саша»,исподлобья бьют глаза.«Я бы дал вам карамельку,да в карманах не держу.Может, вам на карусельку?Я вас лично подсажу».Карусельщик вертит ус.Взмокхоть падай замертво.«Одного конямогу-с.Остальныезаняты».Сели?Сели.Вы на карусели.Конь ваш с гривой золотойи с глазами чайными.Может, он внутрипустой,но зато отчаянный.Призакушена губа.Смотрит одержимо.На одном коне судьбабыть вам положила.Карусель,карусель!Разлюли-весельице!Каравсем,каравсем,кто закаруселится.Вроде скачут все вперед,а стоят на месте,ну а этот коньрванетвдальс гвоздями вместе.Он взлетит наискосок,как велит орбита,выдрав с хряском из досоквбитые копыта.Взвейся, конь,в полете вытянут!Былане была!Кто из братьевбудет выдернутвиселицей из седла?Кто из братьевнебывалотряханет весь шар земнойна коне крылатом,алом,с тенью брата за спиной?На всемирный светлый праздникдоскачите кто-нибудь,в мир,где можно без опаскигубы людям протянуть,где исчезли акатуи,раби сытый паразит,где никтопри поцелуеподлостью не заразит.Конь, скачи,ушами прядая,через столько рубежей,за единственною правдоючерез столько разных лжей,через долы,через веси,с веройдаже без креста,через все «Христос воскресе»тех,кто предали Христа.

10. АЛЕКСАНДР УЛЬЯНОВ

Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь.

Из речи А. Ульянова на процессе

Ау, либералы!Так бойко выпендривалисьи так растерялись вы,судари!Какая сегодня погода в империи?Гражданские сумерки.Когда прикрывалижурнал Щедринаправители города Глупова,Щедрин усмехнулся:«Ну хоть бы однасвинья либеральная хрюкнула».Прощайте,«Отечественные записки»!Завяли курсистки, коллеги закисли.Какая в империи нынче картина?Тина.Хитря,прогрессистики прячутся в омут:«Быть может, не тронут».Спасенье однопод коряги,на дно.Но так ли премудро пескарство,когда все равно,все равно,все равнонайдет и на днегосударство.Журнал проглотило оно,не давясь,а завтра проглотит,читатели, вас.В постели Щедрин.Он измученно желт,и мысль неотвязнаядавит и жжет:«Неужто наивностью я одержим?Неужто, российский читатель,ты только заемным умом гражданин,а собственнымобыватель?»Но в двери звонят.Провороты звонкато дерзостны,то нерешительны.Хозяин встает:«Молодая рука…Надеюсь,не утешителя».Но кто же онюноша в косоворотке,с пушком на крутом волевом подбородке,с манерамичуточку провинциальными,с глазамитакими нацеленно-дальними,горящимивсполохом грозовым?Читатель России,ее гражданин.На лбу ни морщинки еще,ни усталинки,но тень обреченности,словно клеймо.«Не жмите так руку.Мне больно.Я старенький»,смеется Щедрин,но ему не смешно.Он, может, предвидит,жалея любовно,что Саша Ульянови зря и не зряоклеит бумагой когда-нибудь бомбу,по образу книги ее сотворя.И вот среди снежного свиста разбойногопетляет в проулках,заросших паршой,мальчишка с отчаянным ликом Раскольниковаи хрупкою наичистейшей душой.Но топот за ним,будто здания рушатся,тот самый, державный,Россия, доколь?Ах, Саша,твой конь карусельныйигрушечен,но есть еще медный,безжалостный конь.Еще ты ребенокв глазах своей матери.Подумай о матери бедной своей.Но страшен террор этой медной громадины,и он до террора доводит детей.Над каждою матерью скорбной российской,над всеми детьмив колыбелях страны,над теми,кто даже еще не родился,литые копытазанесены.Не раз этот коньокровавил копыта,но так же несытоон скачет во тьму.Его под уздцы не сдержать!Динамитав проклятое медное брюхо ему!Ау, либералы!Займитесь раскопкамисамих же себябодрячки-мертвецы,ведь все вы давнопотихоньку растоптаны,но этого вам не понять,мудрецы.Трусливые жертвы,вы славы не стоите.В стране, где терроргосударственный быт,невинно растоптанным бытьне достоинство,уж лучшеза дело растоптанным быть!Пусть лучшепод реквиемное пениетвое,шлиссельбургская тишина,намылят веревкудержавною пеною,сорвавшейсяс медной губы скакуна.Лишь тотнастоящий Отечества сын,кто, может быть,с долей безуминки,но все-таки был до концагражданинв гражданские сумерки.

11. СУББОТА

Столичная газета приводит интересный счет, представленный по начальству одним из чиновников, командированных в провинцию по делам службы.

«Две рюмки водки — 20 к.,

одна рюмка — 10 к.,

один графин водки — 40 к.,

одна сельдь — 30 к.,

две порции винегрета 60 к.,

одна порция солянки — 30 к.,

четыре порции поросенка — 1 р. 20 к.,

шесть порций мороженого — 1 р. 80 к.,

одна бутылка воды — 25 к.,

бутылка редедеру — 5 р.,

две бутылки лимонной воды — 60 к.,

одна рюмка водки старой 15 к.,

одна порция поросенка — 30 к.,

одна порция бифштекса — 40 к.,

одна порция пирожного — 25 к.,

фисташки 30 к.,

одна бутылка пива — 30 к.,

свеча стеариновая — 10 к.,

самовар — 10 к.,

одна порция белорыбицы — 40 к.,

одна бутылка пива — 30 к.,

необходимый отдых после занятий (?!) — 10 руб.

Итого, не более не менее, 28 р. 10 к.».

Казанская газета «Волжский вестник»,2 апреля 1887 года

Поднимется мститель суровый,И будет он нас посильней.Из революционной песни«Дворник,что за крик на улице?Снова, что ли, их пороть?»«Да суббота…Русь разгуливается…Пьянство,ваше сковородь».Люди,синие от стужи,обнимают фонари.Сорок градусов снаружи,сорок градусов внутри.Кто Россию травит?Кто Россией правит?Барыня стекляннаяводка окаянная.Мчат по пьяным рысаки.Боже,что творится!Нынче водка на Русикак императрица.И сургучный венецна головке царственной,а соленый огурецскипетр государственный.Твои очи,Русь,поблекли,а в ослаблых пальцахдрожь.Вниз по матушке по водкедалеко не уплывешь.Если все в глазах двоится,ты вдвойне бессильна,Русь.Пьяный спьяну не боится,а с похмелья пьяныйтрус.Эй, мужик,ты снова к рюмке?Но когда дрожливы руки,не удержишь в них кола,не рванешь в колокола.Али было мало порки,али та наука зря?Ты в царевой монополькене опасен для царя.Выпьешьцарь и попродимы,хоть целуйся с ними всласть.Ты и властькак побратимы:водку пьешь и тыи власть.И по городу Казани,мужичье валя врастяг,мчат осанистые санив раззолоченных кистях.«Шваль посконная с жидами,прочь с пути,сигайте в ров!»Едет пьяный шеф жандармовс Азойдочерью шатров.И полковнику Гангардтуна служебную кокарду,раззвенясь во все сережки,нацепляет Азочкаеще теплую от ножкирозочку-подвязочку.А в номерах Щетинкинатакая катавасия!Шампанское шутихамипалит по потолкам.Плевать, что за оказиягуляй Расея-Азия,а малость безобразиякак соусок пикан.Купцы в такой подпитости,что все готовы вытрясти.Деньга досталась хитростью,а тратить — разве труд?Тащи пупки куриныеи пироги с калиною,а угости кониноюони не разберут.Первогильдейно крякая,набрюшной цепью брякая,купчина раскорякоюедва подполз к стене.Орет от пьянства лютого,от живота раздутого:«Желаю выйти тутова!Рубите дверь по мне»Безгильдейная Расеяносом ткнулась в снег, косея,закаляется.Как подменная свобода,шлюха грязная — субботазаголяется!А в портерной у Лысого,где птичье молоко,буфетчик, словно лисонька,вовсю вострит ушко.Вас наблюдая, мальчики,«папашей» наречен,к доносцу матерьяльчикивылавливает он.Субботадень хреновый,на пьяных урожай,а если маткрамола,всю Русь тогда сажай.Но ухо у буфетчикаторчком,торчком,торчкомтуда, где брат повешенногосидит еще молчком.Еще он отрок отрокомс вихрастой головой,но всем угрюмым обликомвзрослей, чем возраст свой.И пусть галдят отчаянно,стаканами звеня,крамольное молчаниеслышней, чем трепотня.Хмельной белоподкладочниксо шкаликом подлез:«Эй, мальчик из порядочных,рванем-ка за прогресс!»Буфетчик,все на ус крути!Молчит.Сейчас расколется.В глазах мальчишечьих кругикровавые расходятся.И, корчась, будто на колу,поднявшись угловато,он шепчет всем и никому:«Я отомщу за брата!»Нет, не лощеному хлыщу,а в дальнее куда-то:«Я отомщу,я отомщу,я отомщу за брата!»Учел, буфетчик,записал?Теперь жандарма свистни.Всегда доносит гений самна собственные мысли.Еще он юн и хрупковат,и за него так страшно.Еще его понятье «брат»сегодня просто «Саша».Но высшей родственности больпронзит неукоснимо:ведь человеку братлюбой,неправдою казнимый.И брат — любой,чей слышен стонв полях и на заводе,и брат — любой,кто угнетен,но тянется к свободе.И признак Страшного судавсем палачам расплата,и революция всегдапо сути — месть за брата.

12. ТАТАРСКАЯ ПЕСНЯ

Когда народы, распри позабыв…

А. Пушкин

Если с кем-либо придется говорить, то не думай, какую религию он исповедует, а обрати внимание на его ум.

Каюм Насыри

Даже дворничиха Парашкаармянину кричит:«Эй, армяшка!»Даже драная шлюха визжитна седого еврея:«Жид!»Даже вшивенький мужичишкана поляка бурчит:«Полячишка!»Даже пьяница,падая в грязь,на татарина:«Эй ты, князь!»Бедняков,доведенных до скотства,научают и властьи кабакчувству собственного превосходства:«Я босяк,ну а все же русак!»А Володя вспоминает Кокушкино,бич с прилипнувшими колючками,колокольчиков колыхание,пастуха-татарчонка Бахавия.И, картофелину печенуюиз ладони в ладонь перекидывая,запевал Бахавийпечальнуюсвою песнюпод рокот ракитовый:«Сары, сары сап-сары!Сары чечек, саплары!Сагынырсын, саргаирсын,кильсе сугыш, чеклары.Вы желты, желты, желтыне от горя ли, цветы?Помертвеешь, пожелтеешьот войны, от маеты».И в костерике ветви похрустывают,и так больноот родственной боли.До чего эта песня русскаяпотому что татарская,что ли?А империя,мать уродов,воплотившись в двуглавом орле,стала страшной тюрьмой народов,да и русского в том числе.Но с хвостами и русские черты,и татарский шайтанс хвостом…Минарет над казанской мечетьюподнят старческим бледным перстом.Здесь укрытое от государствагосударство печалей и ран,и морщины на лицах татарскихэто русским понятный коран.И в мечеть забредает Володя,где на каменных пыльных полахперешептываются лохмотьяпозабытых тобою,аллах.А во храме Христа недалече,на пол капая сотнями слез,перешептываются свечипозабытых тобою,Христос.Разобщенно качаются тени,к небу общему руки воздев.Враг единый у всехугнетенье,только разные боги у всех.Рай еврейский пророчит ребе,поп сулит православнейший рай,но, не веря в спасенье на небе,скажет с горькой усмешкой Тукай:«Святую правду, веру, честьне выше золота все чтут,оно сильнее, чем Коран,Евангелие и Талмуд».Но что вас сблизит,божьи детитатарин,русский,иудей?Неужто деньги,только деньгиесть вера общая людей?А ты, мулла,бубнишь убогоиз складок жира своего,что нету бога,кроме бога,и Магометпророк его?!Но нет, спасеньене иконы,не воззыванья к небесам,Не Магомет, не Иегова,а человек спасется сам.И станет общей чья-то вера,и скажет кто-нибудь в свой срок:«Нет бога, кроме человека,и человексебе пророк».И пусть над столькими богамизвучит,людей боготворя,такая чистая,Бахавий,простая песенка твоя:«Сары, сары сап-сары!Сары чечек, саплары!Сагынырсын, саргаирсын,кильсе сугыш, чеклары».

13. ФЕДОСЕЕВ

Сегодня во время гулянья я нашел перо вальдшнепа. Вероятно, бедняжка прельстился березами и, напуганный светом, ударился в белую стену. Посылаю Вам это перышко…

Н. Е. Федосеев — Сергиевскому

По-над тюрьмой Владимирскойзапах весны и пороха.Падает в руки льдиночкойвальдшнепа белое перышко.Маленький да удаленький,из-за обмана зренияон, словно ангел, ударилсягрудью о стену тюремную.Нету сильней агитации,нету сильней нелегальщины,если на тюрьмы кидаютсясамоубийцами вальдшнепы.Хорканье в небе истошное…Что вы задумались, узники,в самоубийцах восторженныхсами собою узнаны?Кровьюземляобрызганапосле полета вашего.Тяга к свободе убийственна,будто бы тяга вальдшнепов.Над молодой повиликою,мятою и сурепкоюхлещет вас дробь,перелитаяиз тридцати сребреников.Но, улетев от охотника,что вы бросаетесь на стену?Сколько вас дробью ухлопано,сколько о стены разгваздано!И над весенними рекамив мире, еще не оттаявшем,хорканье вальдшнеповреквиемсобственным крыльям отчаянным.Но, как письмо от подпольщика,переданное с воли,вальдшнепа белое перышкоу Федосеева Коли.Жесткие руки империивзяли семнадцатилетнего,Коля,тебя не первого,Коля,тебя не последнего.В путь, никому не завидуя,снежные тракты утаптывай!Совести русской планидоюстала планида этапная.Крылья о стены каменныебьются, не сдавшись на милость.Лучше крылатость в камере,чем на свободе бескрылость.Наши марксисты первые,в тюрьмы спокойно идущие,вальдшнепов белыми перьямиписьма писалив грядущее.Были они еще мальчикидажев мужской суровости.Были в одном догматикине предавалисовести.Что же случилось, Коля,если в себя ты выстрелил,навзничь упав на корнивсеукрывающих лиственниц?Губы ответить стараются,а на лице — ни кровиночки,и муравей взбираетсяк солнцу по алой тропиночке.Тюрьмы, этапы выдюжилс детской улыбкой Мышкина.Лишь одного не выдержалподлости единомышленника.Спишь с восковыми веками.Ты застрелился,сломался,первый марксист,оклеветанный,братом своим во Марксе.Лиственницы разлапые,что вы шумите невесело?Вальдшнепы, стены разламывая,станут еще буревестниками!Ну а пока чтовалитсяснег надо тобой, империя,словно разбившихся вальдшнеповтусклые,мертвые перья.

14. ПЕШКОВ

Когда говорили о народе, я с изумлением и недоверием в себе чувствовал, что на эту тему не могу думать так, как думают эти люди. Для них народ являлся воплощением мудрости, духовной красоты и добросердечия, существом почти богоподобным и единосущным, вместилищем начал всего прекраснодушного, справедливого, величественного. Я не знал такого народа. Я видел плотников, грузчиков, каменщиков, знал Якова, Осипа, Григория, а тут говорили именно о единосущном народе и ставили себя куда-то ниже его, в зависимости от его воли.

М. Горький «Мои университеты»

По Казани купецкой, кабацкой,азиатской, такой и сякой,конокрадской, законокрадской,полицейской и шулерской.По Казани крамольной, подпольной,где гектографы и бунтари,по рабочей и подневольной,ну а все-таки вольной внутримимо щелкания орешков,мимо звонких пролеток господАлексей по фамилии Пешковхлеб в корзине студентам несет.Он идет по Проломной, Горшечной,и, не зная о том ничего,каждый встречный и поперечныйзаграбастан глазами его.Это горьковские истокисобирательство лиц и судеб.Пахнут хлебом горячим листовкии листовками свежими хлеб.Пахнет утро поющим рубанком,и рассвет у дверей кабакапарусит золотою рубахойотплясавшего Цыганка.С детства в люди, как в нелюди, отдан,Пешков знает, как знает суму:в умилении перед народоместь частица презренья к нему.И он видит народ не всеправыммудрым богом с поднятым перстом,а шальным Цыганком кучерявым,надорвавшимся под крестом.Но в аду мыловарен, красилени в цехах под гуденье станковпролетарское племя Россиизарождается из Цыганков.И с ухваткою мастеровогопримет Пешков тот крест на себя,и он в люди отдаст свое слово,на дорогу его осеня:«Отдаю тебя, слово, в люди,словно душу и плоть мою.Отдаю тебя, слово, вьюге,в руки белые отдаю.Я ли, слово, тебя не холили у сердца не грел своего?Но выталкиваю на холод,чтобы ты не боялось его.Там, за дверью моею, — злоба,там и слава, как западня,но ты выросло, мое слово,и уже проживешь без меня.Ты не будь перед барами в страхе,уступать этим харям грешно,и во прахе или на плахеты веди себя хорошо!Околоточным не поддайсяи с лакеями не кумись.В морду вмажут — а не продайся,медом смажут — а не купись!И, как нового гражданина,не суля несмышленышу рай,воспитай, мое слово, сынаи опять его в люди отдай!»

15. ШПИК

Если царь был первый сыщик в государстве, то каждый желавший сделать карьеру становился сыщиком, — и канцелярии Российских университетов фактически превратились в отделения жандармских управлений.

Из воспоминаний профессора Н. Н. Фирсова

Пока крамольничали лодыриэх, на язык бы им типун!топтал у окон снег до одуриЕго Величества топтун.С глазами песьими, скулежными,с продрогшим в варежке свистком,в казенных чесанках с галошами,он сам крамольничал тайком.И, с бульбой носа помидорного,припоминал, страдая, стражвальяж Матрены Дормидонтовны,не умещавшийся в трельяж.Припоминал стерлядку жирнуюи самовитого сига,и политическою жертвоюохранник чувствовал себя.Ну а зубровочка, рябиновка,ну а груздочки — каково!И клял правительство родимоеличарда преданный его.Он рассуждал, соплю прикусывая,как будто свисший сталактит:«Пусть лучше будет революция,но лишь бы не радикулит».И сыпанул бы рысью с искрами,когда б не схвачен был уздой,шпик — самовластия российскоготак неустойчивый устой.Но с орденами, словно с цацками,за ним самим следить должны,топтали Русь министры царскиев хорьковых шубах топтуны.И величаво, как приличествует,в почтенном облаке сединтоптал страну Его Величествотоптун под номером один.Они следили за смутьянами,давя зеленые ростки,и за Володею Ульяновым,как за врагом всея Руси.О вы, топтавшие отечество!Вас нет, а он сегодня всталв тужурке бронзовой студенческой,«смутьян», взойдя на пьедестал.Так, предвкушая с маком бубличкии то селянку, то блины,места для памятников будущеговытаптывали топтуны.