Казарма
Шрифт:
Я думал над этим колдовством ночь. И разгадал. Утром спрашиваю: — "Вы, товарищ, из какого села?" — "Из Ивановки. А что?" — "Пашете?" — "А как-же!" — "А навоз вывозите на землю?" — "Да стали вывозить. Отец еще не вывозил. Не родит. Бывало раньше, скотину на двор не загонишь: ноги ей объедает." — "Мух, чай, было много?" — "До страсти! Ложку ко рту не дают поднести. Смахнешь, да скорее в рот." — "То-то вы колдуете." Расцвел: "Верно ведь!" За обедом, смотрю, — левую руку в карман. И пробует есть "без колдовства". Нет! Взглянул на меня, подмигнул, и попрежнему, спугнув невидимых мух, понес ложку ко рту. Я смотрю ему в рот и вокруг вьется, вьется — моя муха. Мне стало так тошно, я бросил ложку
Никонов, пока он в лазарете, ничего. Грубый мужик и все. С ним неладное, когда нас с гувернанткой посылают гулять. Он, как все, шутит, занимает сестру разговором (она ему нравится), а потом внезапно, как ветром его дунуло: рванется, кинется за кем-то встречным, смотрит вслед. — "Опять знакомого увидал?" Он, сконфуженный, догоняет нас, постукивая палочкой по панели. — "Да, братцы, чудеса. Опять обмишулился". И в глазах испуг от чужого людского множества. Вначале, после контузии (его вбило в болото взрывом) он "с ума сходил" от того, что во всяком встречном «обознавался» то "братчика Андрея" встретит, то свата, то шурина. Ночей не спит и до сих пор. И все ладит убежать домой, да нога пока мешала.
23 февраля. Доктор — убежденный хирург. Он даже по старому говорит, что кончил "медико-хирургическую академию", а не «военно-медицинскую». "Война", говорит он, "поставит хирургию на ее прежний пьедестал. Профессор Эрлих, казалось, нанес хирургии удар сокрушительный: "одним махом всех побивахом". Варфоломеевская ночь всем болезнетворным началам. Война все перевернет. И верьте мне: сифилис опять будут лечить каленым железом. Не буквально, а хотя бы оперативной стерилизацией зараженных, чтобы не плодить гнили, и мерами хирургии общественной. О благоустройстве……… придется подумать да подумать. Смешно сказать, — готовились к войне, а солдату здоровую….. не обеспечили. Что солдату! Офицеры не обеспечены. И что в результате: в Варшаве в госпитале 200 коек заняты были сестрами в злейшем люесе. О резиновых шинах для автомобилей заботились, а презервативы до таких цен догнали, что не то-ли бы солдату, — прапорщику не доступны".
Он в таком духе говорит. Я передаю в обобщенной форме свод его мыслей.
Доктор более прав, чем видит в своем окошке свету. Мысль его следует развернуть. И в политике, и в экономике, и во всем восторжествует хирургия. Хирургия magna, а не стерилизация magna.
Песенка травоядного социализма спета. Социализм увы, не сальварсан для пораженного злокачественным худосочием людского стада. Социалисты-терапевты уступят свое место смелым операторам. Будут с отвагой эмпириков "резать по живому". Больному будет казаться, что режут зря, по здоровому месту. Ничего, отхватят и выбросят. И прибежит гиена, и пожрет. Гиенам готовится пиршество небывалое.
КОБЗИНА
Перед приходом Кобзиной проветривают палату сами раненые. И строго, чтобы при ней не «выражаться» и не «нежничать» — таково общее постановление. Накануне урока накурено, где можно, невероятно — помогает «уроки» готовить. Петров с клюшкой по корридору и в такт каждому удару твердит: — "Бег, беда"… Пришла. Они выстраиваются в корридоре. С мороза румяная. "Здорово, молодцы". — "Здражала госпожа учительша". И учит. Такие загагулины выводят ("пальцы не крючатся") и хоть с проседью иной, а голову на бок, щеку языком подпирает, а ноги под столом накрест — не умещаются. — "За что вы ее так любите?" — "Мы ее за то уважаем, что уж очень аккуратненькая и крепенькая такая. Главное — коротышка".
26/II. Лазарет опустел, кроме прикованных к койкам. Доктор тоже, наверное, на улице — не явился. Ведь — хирургия. Режет где нибудь. Трамваи на улице стоят вереницей.
27/II. Преображенцы и волынцы обстреливают казармы саперов. "Неужели же Щедрин верно понимал нашу революционную стихию": "И сбросили с раската Ивашку Беспятова",
так кажется написано в нашей сатирической библии.По улице прошли солдаты. Стреляют вверх. Впереди оркестр, играет великолепный австрийский марш "Под двуглавым орлом". А надо бы играть, если не марсельезу, то хоть преображенский марш. Ну, это выправится.
БЕЗ БАРРИКАД
Революция без баррикад, революция, сметающая все общественные и политические преграды. Баррикады и в 1905 году были ненарядны — в Москве: собрание хлама с задних дворов. Какие-то романтики отдали все же дань прошлому: на Литейном построили баррикаду. И даже пушка. Снег выпал и покрыл баррикаду и пушку белыми пышками. Видно, что баррикада не нужна. Революция, как дух божий над бездной анархии, носится по улицам в образе автомобилей, битком набитых солдатами. И стреляют или просто вверх или по крышам, где мерещатся полицейские пулеметы. Великая Французская революция вся была в уровне улиц. Воистину — площадная революция. Великая русская революция первая с высоко поднятыми головами. Все время в диком возбуждении толпа глазеет вверх. И если бегут в ужасе, все с поднятыми головами — ждут удара сверху. Так можно споткнуться и шлепнуться.
Да, нельзя не бояться «сверху». Откуда-то с крыши вдруг прочертит по стене и окнам пунктиром дырок и выбоин пулемет. И с каким воем все падают и ложатся на землю пластом. И взывают: — "Броневик, броневик, — сюда!" И несет — в грохоте залпов. Небо и земля. То возносимся, то падаем. И нет краше в жизни этих огромных взмахов душевной качели.
Лазареты высыпали на улицы. Хоть и холод, иные в халатах и туфлях. Сколько инвалидов. Обстреливают крышу дома и одноногий солдат поднял, шутя, свою клюшку и целится из нее по крыше, где сидят городовые.
Полиция забралась на крыши с своими пулеметами, мысленно подмигивая: вы будете строить на земле баррикады, а мы вас сверху. И обманулись. А мы вас снизу. Мчится автомобиль. Ура. Ура. Автомобилю!..
ХЛЕБ
Первым делом Совет Рабочих Депутатов вспомнил, что войска с утра до ночи на улицах не евши — надо накормить. Первое слово о хлебе. Вот это дело. Отныне власть в руках тех, кто о хлебе первый вспомнил, кто накормил. И горе им, если они об этом потом забудут.
Иду мимо Казанского собора и потянуло влево, к пестрой «берендеевке» Воскресения на Крови. Молятся, поют панихиду над пустым местом — огражденным решеткой куском булыжной мостовой, где убили царя. Народу очень мало. Но не забыть, что — сегодня первое марта, со стороны попов большое мужество.
Неумно, что на таком месте — кричащий монумент. Как не понимать, как ни толковать событие, памятник-то поставлен чему: "Здесь царя убили". Тысячи, миллионы проходят по Невскому, вся Россия: кто за делом, кто по службе, кто за девочкой. И каждый глаз косит: "Ага, тут однажды царя убили". Скорее бы тогда кровь стереть, песочком свежим засыпать, все привести в самый будничный вид: ничего не случилось. И чтобы знаку никакого. Потом, через столетие что ли, поставить скромный «голубец», какие ставят на месте убийства при дороге. И пусть лампадка горит. А так вышло глуповато. Но если глуповато, то кто же сейчас тут молится. И за кого? Вот каким жарким кустом горит канун. Нет, это не по царю. На коленях женщины под черным крепом. Вдовы, матери и дочери убитых на войне. Свечей сколько — все по воинам, на поле брани убиенным. Воскресение на Крови. И еще говорят, что мы нация мирная…
Что-же на улице: революция, или прямое продолжение войны? Или это немцы пробрались в Петроград и с крыш жарят из пулеметов? Или немцы ворвались в столицу, и наши войска с крыш ведут последнюю оборону? Нет, на крышах полиция. Бей полицию. Она хуже немца. Хуже немца! Вот где — ужас. Ведь, если "хуже немца": мы свергли полицию, а она затаится, от корневища пойдет, опять разрастется и вдруг одолеет! Тогда, о, очень просто, мы немца в столицу пустим, потому что полиция "хуже немца". Вот почему и в такой день пришли сюда молиться: полиция то и мечет бомбы, она-то и пристраивает на крышах пулеметы. Боже, спаси Россию от полицейского! — Русское "отче наш".