Казароза

— Не левым же!

— Слушай, — резко меняя тон и переходя на ты, сказал Караваев, — нам ведь про тебя кое-что известно. Вот, скажем, позавчера ты был на выпуске пехкурсов, и говорил там, будто нашу пятиконечную звезду, символ братства рабочих пяти континентов, мы позаимствовали у эсперантистов. Только перекрасили из зеленого в красный. Говорил?

— Ну, говорил.

— Зачем?

— Потому что так и есть. Это еще три года назад Крыленко предложил, и Ленин принял.

— Какой Крыленко? Нарком юстиции?

— Да. Он бывший эсперантист.

— Откуда такие сведения?

— Не знаю. Все знают.

— Все! Кто — все? Да за одну эту пропаганду на тебя уже можно дело заводить! А ты еще со шляхтой переписываешься. Нет, скажешь?

По возможности, спокойно Свечников объяснил, что клуб «Эсперо» ведет переписку со многими эсперанто-клубами, сам он отправил письмо в одноименный варшавский клуб. Содержание письма — призыв к эсперантистам с родины Заменгофа бороться за прекращение интервенции против Советской России.

— Кто, — спросил Нейман, — у вас главный?

— Пока что Сикорский. Нового председателя правления будем выбирать через неделю.

— И кто кандидаты?

— Сикорский, Варанкин и я.

— А как у вас организована переписка?

— В централизованном порядке. Все письма отправляются с клубной печатью. Текст пишется в двух экземплярах, копия остается в архиве.

— Что изображено на печати?

— Звезда в круге и надпись эсперо.

— Так вот, письмо на эсперанто с такой печатью было обнаружено при обыске на петроградской квартире Алферьева.

Нейман спрыгнул с подоконника, вынул из караваевской папки несколько листков с блеклой машинописью и протянул их Свечникову.

— В вашем клубе есть пишущая машинка с латинским шрифтом?

— Нет. Ищем.

Страницы пестрели нарисованными от руки чернильными звездочками. Повторяясь внизу, под чертой, они отсылали к тем сочинениям Заменгофа, где, видимо, подтверждалась авторская мысль, не способная двигаться дальше без этих подпорок.

— Понимаете, о чем здесь говорится? — спросил Нейман.

— В общих чертах. Речь идет о правилах передачи на эсперанто русских и польских имен собственных.

— Это может быть шифр?

— Не похоже.

— Вас не удивляет, что письмо без подписи?

— Если оно отправлено через клуб, подпись не обязательна. Достаточно печати. Она свидетельствует, что в письме выражены не чьи-нибудь личные взгляды, а общее мнение членов клуба.

— У Сикорского.

— А в той копии, что остается в архиве, фамилия автора указывается?

— Как правило, да.

— Это письмо лежало в конверте с обратным адресом клуба «Амикаро». Знаете такой?

— Нет.

— Петроградский клуб слепых эсперантистов, оттуда ему и переслали. Алферьев когда-то вел там кружок мелодекламации, он бывший артист. Клуб этот уже не существует. Узнать, от кого пришло письмо, невозможно.

— А у Казарозы спрашивали?

— Она заявила, что ей о нем ничего не известно, они расстались еще зимой.

— Это правда? — вскинулся Свечников.

— Правда только то, что в последние месяцы она с ним не жила. Соседи подтвердили. В общем, мы ей поверили. Вдруг узнаем, что она засобиралась в гастрольную поездку на Урал, хотя почти год перед этим нигде не выступала. В труппе, кроме нее, известных артистов нет, гонорар обещали на месте выдать продуктами. Это, конечно, неплохо, но ведь не крупой же она соблазнилась! Похоже было, что ее привлек маршрут поездки.

— Думаете, Алферьев скрывается у нас в городе?

— Дотумкал наконец, — сказал Караваев.

8

Через тысячу лет, в гостинице «Спутник», глядя на эту женщину, окруженную дикими зверями, Свечников ясно вспомнил, как они шли тогда по ночному Петрограду, и он сказал: «Вы не волнуйтесь, что сейчас все так плохо. Вот увидите, скоро все будет хорошо».

«Я так думала летом семнадцатого года, — ответила она. — Как-то приходим с друзьями в „Асторию“, а там новый бармен, негр из нью-йоркской „Уолдорф-Астории“. Ну, думаю, если выписали негра из Нью-Йорка, значит революция, слава богу, кончилась и теперь уж все будет хорошо».

Нейман снял с полки какую-то брошюру, полистал, нашел нужную страницу и, ладонями прикрыв текст вверху и внизу, так что между ними остался единственный абзац, показал его Свечникову.

— Читайте.

Это был один из пунктов секретной, видимо, инструкции по производству дознания. Он гласил:

На допросе следователь должен задавать вопросы строго обдуманные, но отнюдь не посвящать обвиняемого или подозреваемого в те данные, которые уже имеются налицо.

— Сами видите, — убирая брошюру на место, сказал Нейман, — я позволил себе лишнее. Теперь вы знаете ровно столько, сколько знаем мы. Как, по-вашему, почему я нарушил инструкцию?

— Может, она устарела? — предположил Свечников.

— Нет. Вы почему-то вызываете у меня доверие.

— Чего тогда в подвал засадили?

— Не беспокойтесь. Еще несколько вопросов, и отпустим… Сколько вчера вы слышали выстрелов?

— Три вроде.

— А не четыре?

— Может, и четыре. Какая разница?

— В револьвере у этого недоумка с пехкурсов истрачено три патрона. А барабан, как он утверждает, был полный.

— Тогда в чем дело? Две пули мимо, третья — в нее.

— Зачем он в нее-то стрелял? Можете мне объяснить?

— Сдуру. Контра ему померещилась.

— Для протеста всегда вверх стреляют.

— Он же пьяный был. В усмерть.

— Да, но у него австрийский офицерский «гассер». Калибр — одиннадцать милиметров. А Казароза… — Нейман сделал паузу и закончил: — Казароза убита пулей почти вдвое меньшего калибра.

Свечников прикрыл глаза. Сенмова кушис ми кун бруста вундо. Она пела это так, будто знала, что поет о себе. Казалось, в каждом ее слове, в каждом жесте было предчувствие близкой смерти.

— Кто? — не своим голосом спросил он.

— В чем и вопрос. Он, — кивнул Нейман на Караваева, который теперь больше помалкивал, — вошел в училище последним и во время концерта стоял в коридоре у дверей. После вас никто больше в зал не входил, но не исключено, что кто-то залез в окно со двора. Рядом с задним окном проходит пожарная лестница.