Каждый охотник (сборник)
Шрифт:
Я думаю так о каждой женщине, которую встречаю, вижу, слышу, представляю. Большинство отвергаю сразу, остальных выбраковываю при ближайшем рассмотрении, некоторые заставляют меня остановиться, замереть. Чего уж там говорить, они меня не видят вовсе. Я человек невидимка. Лысый низкорослый тип с носом картошкой, хриплым голосом и забинтованными пальцами. Я отвратителен.
Мне снится, что я вырезаю деревянных солдатиков из собственной руки. Я правша — значит из левой. В голову приходит мысль, что если я вырезаю их из руки, значит, они уже не деревянные, а костяные. Или костно-мясные. Я пытаюсь вырезать на подушечке пальца упрощенное лицо, но мякоть срывается, падает на пол, где моя собака радуется каждой крошке. С досадой я рассматриваю выскобленную кость, вновь
Мне плохо.
И в этом виноват только я сам.
И все же когда трещина в отношениях с женой превращается в пропасть, я пытаюсь негромко сказать ей:
— Мне плохо.
Но она не слышит. Ей кажется, что она слышит, она даже пытается отвечать мне, выкрикивая:
— Ты думаешь, что мне хорошо?
На самом деле она не слышит. Также как не слышу ее я. Но я не пытаюсь кричать. Может быть оттого, что она хочет до меня докричаться, а я уже нет? Или она кричит кому-то другому?
Скорее всего, ее раздражают мои деревянные солдатики, которые я вырезаю каждый день. Я вырезаю их из стульев и детской кроватки, из деревянного кухонного молотка и разделочных досок. В довершение я приношу домой сучья, корни, куски дерева. У нас всюду щепа, стружки и опилки. Опилки забиваются в палас, попадают в пищу, в глаза, на одежду. Или это перхоть? Как от нее избавиться? Моя учительница географии не могла похвастаться привлекательной внешностью. Все, что у нее было — тяжелая коса. Она довольно странно смотрелась на ее бесформенной фигуре. Учительница хвасталась, что моет ее настоем корня репейника. Вот и я теперь мечтаю о корне репейника, только вряд ли он мне поможет, голова уже лысая, как коленка. Когда я целую женщину, мне все время кажется, что она рассматривает мою лысину, поэтому я поглядываю на нее, скашиваю глаза, волнуюсь. И думаю о том, что кто-то вот так же целует мою жену. Иначе как она выдерживает все это?
Если бы люди могли читать мысли друг друга, я бы убил себя. Чтобы никто ничего не смог прочесть.
2004 год
Способ воздействия
Если есть кто-то, кто заставляет меня писать, тогда почему он пользуется таким странным инструментом? Почему бы ему не встретить меня где-нибудь в переулке, не кивнуть загадочно, не отвести сторону и не сказать многозначительным шепотом: «Пиши, сын мой. Так надо. Это твое предназначение. Давай. Не медли.» Я бы понял. Но это… Зачем он прислал ко мне это странное существо?
Иногда мне не хватает воздуха, и я задыхаюсь. Иногда в теле возникает избыток соленой влаги, и я плачу. Особенно если слышу хорошую музыку. Я слезлив и сентиментален. Какие-то глупые кинофильмы изредка заставляют меня встать и выйти из комнаты, чтобы проглотить появляющийся в горле комок и умыться холодной водой. Вместе с тем я отвратительное существо. Все, что меня окружает, служит кормом чему-то ненасытному и одновременно брезгливому, что угнездилось внутри, где-то в районе сердечной мышцы. Это что-то смотрит моими глазами, трогает моими пальцами, слушает моими барабанными перепонками и говорит моим голосом. Порой я ощущаю себя зрителем происходящего не со мной. Порой мне удается слиться с этим ненасытным в одно целое, и я начинаю чувствовать себя счастливым и сильным. Но это бывает нечасто. По крайней мере, происходило нечасто до той встречи.
Это случилось в лифте. Думаю, я сталкивался с ней и раньше. Девчонка мелькала где-то на периферии рассеянного взгляда, позволив увидеть себя только в тот день. Ей было около пятнадцати. Такой странный возраст, когда, становясь почти взрослым человеком, юная женщина остается безусловным ребенком. Ребенок сквозит из каждого жеста, тембра голоса, из угловатых движений, на глазах становящихся плавными, из привычки надувать губы, капризничать, говорить глупости и, по закону вероятности, умные вещи одновременно. Метаморфоза происходит внезапно. То есть в тот таинственный момент, когда девочка
внезапно превращается в женщину, она к этому еще не готова. Или не чувствует перемены.Во всяком случае, только это могло объяснить, почему я не замечал ее раньше. Словно таинственная бабочка, однажды ночью она вылезла из кокона и вошла в тот же лифт, в котором неоднократно, должно быть, поднималась куда-то в сторону неба вместе со мной. Но она всегда выходила раньше, где-то на уровне низких кучевых облаков. Она была неинтересна. Как и все остальные, неинтересные мне дети, как неинтересные соседи, прогуливающие неинтересных собак и несущие из магазинов сумки с неинтересным содержимым. И вот она вошла в лифт, задержала руку над кнопками и спросила: «Вам какой?».
— Вам какой?
Возможно, я буду еще долго теребить прошлое, хотя уже сейчас представляю все произошедшее по секундам. И когда я пытаюсь по оттенкам собственных впечатлений распределить воспоминания, мне кажется, что самым первым был голос. «Вам какой?». Голос начинался откуда-то из груди. Нет. Он начинался от пальцев ног. От маленьких пальцев ног, выглядывающих из светлых кремовых сандалий. Он начинался от этих пальцев, затем в виде чистых основных нот двигался вверх по телу, обретая по мере продвижения удивительные обертоны и тембровые нюансы. Начальная чистота голоса наполнялась ощущениями и, не переставая казаться кристально чистой, изменялась. Вот голос только зародился, еще неслышный, он оттолкнулся от мизинца левой ноги. Вот он пробежал по бархатистому загорелому плавному подъему, скользнул по голени, укрепляясь, перевернулся на округлых коленях. Вот он обрел легкую шероховатость от розового следа заживающей ссадины, поднялся к бедрам, скрылся под платьем. Вот он проник в лоно, потеплел, лизнул нежную кожу на животе, расширился. Повлажнел на груди. Срезонировал хрипотцой легкому движению локтей и вздрагиванию пальцев рук. Соединился в одно в гортани и прошелестел по губам:
— Вам какой?
— Мне выше.
Кто это сказал? Это же не мой голос. Дайте же стакан воды этому охрипшему в одно мгновение пожилому пареньку. А то он стоит в дальнем углу полугрузового лифта и угрюмо таращится на легкое неземное существо, позабыв и галантность, и три тысячи способов завязать разговор с инопланетянкой и еще о чем-то, безусловно, важном, но таком никчемном в эти секунды.
— Выше? Вы живете на чердаке?
— Да. Я… этот, как его, с пропеллером…
— Тогда почему вы пользуетесь лифтом?
Я всегда знал, что буду писать. Я никогда не задумывался, добьюсь ли успеха на этом поприще, но уверенность в своих возможностях меня не покидала. Это было схоже с уверенностью рыбы, что она рыба. Ее пребывание на суше — временное недоразумение, которое должно разрешиться в ближайшее мгновение. Тем более что сверкающая солнечными отблесками река — рядом. Всего-то и надо — изогнуться, ударить хвостом по гальке, подпрыгнуть в воздух и уйти в прохладную воду. Всего-то и надо… Почему же я не сделал этого до сих пор?
Моим единственным и самым строгим критиком был командир части. Он принес из особого отдела пачку писем с убогими текстами, которые я рассылал по толстым журналам, торжественно разорвал на моих глазах и отдал обрывки.
— Не надо, — сказал он строго.
Я понял. И не стал, с грустью сравнивая свой возраст с возрастом великих и осознавая, что вот и еще один из них в эти годы закончил литературную деятельность и отправился с отчетом к праотцам, а я все еще как деревянное яйцо, которое наседка с подозрением переворачивает в гнезде и недоверчиво поклевывает, прислушиваясь. Вылупится или не вылупится? Сейчас, сейчас, попискиваю я сквозь деревянную скорлупу, приподнимаюсь на отсиженных лапках и пытаюсь проклюнуться наружу. «Зачем тебе это надо? — недовольно шепчет кто-то внутри меня. — Оставайся здесь! Здесь тепло и безопасно! Кем ты будешь там? Ты уверен, что твои представления о мире „там“ соответствуют действительности?» «Уверен», — отвечаю я, продолжая попискивать, но уже тише. Лапки подгибаются, и попискиваю я сидя.