Каждый охотник (сборник)

— Куда?

— Куда угодно, — он откидывается назад в кресле, с трудом соединяет руки на затылке. — Пора и о деньгах подумать. О семье. Сын институт заканчивает. Женится — надо где-то жить. Не хочу, чтобы жена с невесткой лица друг другу на кухне разодрали. В адвокатуру пойду. Какие сейчас дела в суд идут, каждое второе развалить — нечего делать.

— Разве самоубийство бывает обычным?

— Бывает, — вздыхает Петр. — Жизнь не бывает обычной. Вот прикинь. Жена парализованная. Дочка — даун. Зарплата мизер. И та на водку тратится. Так что самоубийство обычное. Другой вопрос, что человек с такой визиткой охранником работал и оружие имел. Но это вопрос не ко мне. Ты зря дергался. Свидетели не нужны. Вопрос ясный.

Звонок обрывает наш разговор. Я выхватываю сотовый и с разочарованием выслушиваю пятиминутную отповедь бывшей жены по поводу уже недельного непоявления Машки.

— Валентина? — с усмешкой спрашивает Петр.

— Да, — киваю.

— И звонила, конечно, с простого телефона?

— Как правило.

— Жениться тебе надо, пока песок не посыпался, — щурится он в окно. — От кого звонка-то ждал? Чуть штаны не порвал, пока телефон из кармана выдирал.

— Петруха, — спрашиваю я бывшего однокурсника. — Где люди умирают чаще всего?

— В больнице или на дороге, — отвечает он. — Тебе где больше нравится?

— Ты где была? — спрашиваю Машку поздно вечером, уже ночью, когда она появляется в прихожей раскрасневшаяся, со спутанными волосами, пахнущая дождем и юностью. Она смеется над моей показной строгостью, вешается на шею.

— Валентина звонила?

— Мама твоя.

— Не волнуйся, — сбрасывает туфли, ветровку, путаясь в брюках, направляется в ванну, — в глаза я ее мамой называю.

— Она волнуется.

Машка скрывается за мутным стеклом душевой кабинки и пытается перекричать шум воды:

— Я зайду к ней завтра. Пусть не ругается. Ей не о чем волноваться.

Иду на кухню, ставлю чайник на газ. Включаю телевизор. Машка появляется через несколько минут, запахивает халат, закручивает волосы в полотенце. Выхватывает пульт и перещелкивает на музыкальный канал.

— Чаю мне, — смеется. — С клубничным вареньем! Она не звонила?

Я бросаю взгляд на сотовый, отрицательно мотаю головой.

— А ты можешь забыть о ней?

Смотрит с интересом. Даже любимую Аврил убавила.

— А если я не хочу забывать о ней?

— И тебе это томление кажется сладостным?

Вытягивает ноги, ловя рукой соскальзывающую с колена полу халата. У дочери удивительные ноги. И пальцы на ступнях длинные и тонкие. Почти как у нее.

— А томление бывает взаимным?

— Наверное, — она пожимает плечами, подхватывает на ложечку клубничину и, поднося ее ко рту, оставляет на столе пунктир ароматных капель. — Об этом говорить сложно. Надо быть внутри ситуации. Вот если бы ты спросил о чем-то общем.

— Откуда берется равнодушие?

— Что ты имеешь в виду?

Она обжигает пальцы об исходящую паром чашку, хватает себя за мочку уха.

— Представь ситуацию, — я задумываюсь. — Все прекрасно. Ничего не меняется, но что-то происходит. Еще несколько дней назад она радовалась даже голосу в телефонной трубке. Потом остается только радость при встрече. Затем и эта радость уменьшается. Теперь она зажигается только во время секса. Если зажигается. Проходит еще какое-то время, и остается только равнодушие. Или не только.… Но она больше не вздрагивает от поцелуев и спокойно продолжает сушить волосы у зеркала. То, что недавно приводило ее в трепет, теперь оставляет холодной. Я же закипаю изнутри. Я не могу без нее. Ее голос, ее запах, ее тело способны… унести. А она вдруг становится раздраженной. Потом исчезает вовсе, сказав только: — Пока. Я позвоню.

— И ты ждешь звонка? — спрашивает Машка.

— Жду.

— Она ошиблась, — говорит Машка.

— Во мне? — не понимаю я.

— Причем тут ты? — кривится Машка. — В себе. Ты же сам почувствовал это, когда сказал, что ничего не меняется. А если она хотела перемен? Если она надеялась на перемены, новые ощущения? Выйди на улицу, поймай за рукав первую встречную женщину, насколько велика вероятность, что тебе будет с ней хорошо?

— Почему же тогда не объяснить? — не понимаю я. — Не сказать прямо?

— Она женщина, — говорит Машка. — Она не обязана объяснять. Женщина никому ничего не обязана. Да и скучно — объяснять.

— А что — не скучно?

— Многое, — Машка улыбается. — Крути головой. Вот сегодня. У дворца девчонку машина сбила. Я видела. Почувствовала, что это произойдет. Она перебегала дорогу, и легковушка словно срезала ее. Девчонка головой выбила стекло и упала на разделительную полосу. Водитель за сердце. Толпа! Крики! Скорая!

— И что же ты делала, когда смотрела на это? Развеивала скуку?

— Я слушала бубен, — хитро щурится Машка.

Я нашел ту женщину через три дня на территории городской больницы возле стеклянного куба хирургического корпуса. Несколько десятков человек, больных и посещающих, бродили по больничным дорожкам, сидели на скамьях, в беседках. Их лица были печальны. Их жизнь словно замедлила течение в низине, и они терпеливо ждали весеннего паводка. Или засухи. Она сидела одна. Я подошел и сел рядом.

— Здравствуйте.

Она молча кивнула.

— Моя дочь… — я запнулся, — слышит бубен. С детства. Вы сказали, что это бывает перед смертью.

— Не всегда, — женщина смотрела куда-то вверх и говорила медленно. — Некоторые — немногие, слышат его всегда. Но это тяжело.

— Почему? — не понял я.

— Он опьяняет, — она поднесла ладони к вискам, плотно прижала их, зажмурилась, — он опьяняет, но и дает силы. Все подчиняется бубну. Это ритм. Он заставляет двигаться. Облака, реки, птицы, рыбы, растения — все подчиняются бубну. И люди. Даже то большинство, которое не слышит. Они собираются в толпы и танцуют под жалкие подделки бубна. Только некоторые тонут в нем. Но вскоре они понимают, что не могут без него обойтись. И начинают искать бубен.

— Вы же сказали, что некоторые слышат его всегда?

— Слишком тихо. Приходится постоянно прислушиваться. Это мучительно. Но звук усиливается, когда кто-то вываливается из жизни. Ветер слабеет, и звук бубна становится особенно отчетливым.

— Ветер?

Сумасшедшая. Точно сумасшедшая. Я смотрел на нее и думал, что она сумасшедшая. И еще о том, смог ли бы я быть с этой женщиной. Впрочем, так я думал почти о каждой.

— Ветер?

— Да, ветер, — она глубоко вздохнула, повторила, — ветер. Его видят и слышат все, но немногие понимают это.