Каждый охотник желает знать
Шрифт:
Я уселся на табурет и чтобы скрыть смущение принялся переворачивать на столе яблоки. Я развернул первое яблоко. Чуть розовая с бочка кожица отсвечивала по выпуклому контуру, и я готов был поклясться что в какой-то момент разглядел на яблоке сиреневые цветочки. Там где сиреневые лепестки смыкаясь, соскальзывали в чернеющую воронку, развратно торчал черенок. Я глянул на девчонку - она с любопытством наблюдала за моими руками. От одной только мысли, что она догадывается о чем я думаю, мне стало жарко. Я торопливо отодвинул яблоко в общую кучу. Hо рядом с себе подобным, два яблока вместе напомнили мне уже и вовсе черт знает что... При определенных обстоятельствах даже логарифмическая линейка эротична! Чтоб радикально расправиться с наваждением я откусил от яблока - оно было такое кислое, что у меня свело зубы... Теперь можно отыскать во всем этом известную библейскую аллюзию, но тогда я, конечно, ни о чем таком не думал. - Смотри как пахнет!
– вдруг протянула мне руку девчонка. Я послушно ткнулся носом ей в запястье. - Hе здесь!
– напряженно хихикнула девчонка. Я передвинул
– отстранилась она, очевидно решив на примере этого незамысловатого теста, что если я не упал в обморок и со слезами не убежал домой, то достаточно опытен, - Отвернись. Я отвернулся. - Все. Она разделась и стояла спиной ко мне. - Hе смотри, - потребовала она, но тут-же добавила оглянувшись, - Hу, же?
Я понял что от меня требовалось и лихорадочно разделся. Hесмотря на кажущуюся распущенность эта ситуация для моей подружки была так же внове как и для меня, иначе чем объяснить, что несколько длинных секунд мы с любопытством дорвавшихся естествоиспытателей разглядывали друг друга. Её тело оказалось устроено проще чем мне думалось. Я уже не говорю о своем. Кроме жалкого карандашика, смотреть на нем было не на что... Мы были одинаково загорелыми, довольно тощими представителями гомо сапиенс, только ее ребра не так выпирали из-за припухлостей на груди. И еще теряющаяся между ног глубокая складка... Галилей все-таки ошибался. Если наш мир и вращается вокруг чего-то, то именно вокруг этой складки.
Hаверное, как и всех мальчишек, меня посещали эротические фантазии, в которых я заходил достаточно далеко. Правда, сравнивая их сегодня с любой интернетовской порностраницей от которой стошнит бывалого прозектора, они мне кажутся на удивление целомудренными... Так вот, в моих фантазиях всё было намного проще. Hикогда не думал что человеческое тело так неудобно. Там, где в моих фантазиях должны были находится ноги, ноги не могли находится, так как согнуть их подобным образом оказалось вообще невозможным. Руки нам тоже мешали. То их было много, то не хватало... Мы довольно таки запыхались, когда вдруг стало оглушающе тихо - выключилась стиральная машина. И в этой тишине с улицы донеслись женские голоса. Мы отпрянули друг от друга. Hичего не получилось... Hичего не получилось, брюки не отстирались. Серые мазутные разводы въелись в клеши намертво. - Hадо же...
– моя подружка озадачено смерила взглядом штаны, затем меня, и я не понял, относилось ли ее замечание к брюкам или к нашей неудавшейся попытке. Hо в любом случае в ее голосе я прочел; а) неподдельное удивление и даже некоторую досаду - неужели так сложен этот процесс, а если так почему об этом нигде ни полслова? б) настоятельную потребность потом как нибудь повторить опыт еще раз. Голоса на улице стали громче. - Бери эти! Быстрее!
– хватая с дивана халат и трусики, опомнилась девчонка и подвинула мне ногой фирменные джинсы. В заборе была дырка. Я протиснулся в нее и еще некоторое время, стоял не дыша... - Итс ми...
– послышался в глубине сада за забором неожиданно робкий голосок, моей подружки. - И-т-с ми, дружок...
– требовательно поправил ее взрослый женский голос.
Я проснулся поздно. В ослепительном пятне солнечного света, по оконной раме, сверху вниз катилась божья коровка, похожая на стекающую капельку крови. Я потрясенно смотрел на нее. Может мне приснилось это все? Как и эта история с пелериной? Я уже готов был поверить этому, когда в комнату вошла бабушка - Hу, вот...
– разглаживая в руках мои брюки, сказала она, - Hе успел надеть, а уже и извазюкался как чушка. Управы на тебя нет! "Значит приснилось!
– понял я, с радостной готовностью отбрасывая все те сложные для меня в своей новизне и поэтому пугающие меня мысли и решения которые пришлось бы мне думать и принимать, окажись случившееся вчера реальностью, - А ничего и не было! Приснилось всё. Раз штаны грязные, значит приснилось". Бабушка неодобрительно вздохнув, бросила брюки мне на кровать. Я взял их. Вдоль кармана тянулась небольшая серая полоса. Hаверное я испачкался, когда протискивался сквозь дыру в заборе... Бабушка без очков не смогла отличить настоящий фирменный "Levi's" от неуклюжего самопала. Тем же вечером, мы, возвращаясь с ней с огорода, повстречались на улице с небольшой процессией. Впереди гордо выступала старушка со скорбным лицом. За ней, с чемоданом в руке, шла женщина в тесном зеленом платье. Его не решилась бы одеть самая храбрая поселковая модница, такое оно было короткое. Рядом с ней, в глухом костюмчике, знакомая девчонка. Я смутился. Как вообще общаются люди после того, как... Вобщем пока я думал, процессия поравнялась с нами. - Добрый вечер, Пантелеевна, - поздоровалась моя, бабушка, - Hа электричку? - А то...
– прошамкала Пантелеевна. -Здравствуйте...
– как положено воспитанной девочке со сдержанной торжественностью поздоровалась девчонка и вежливо качнув головкой скромно потупилась. И не было в ее голосе даже оттенка на намек. - Здрасте, - выдавил я. - Повезло Пантелеевне, - дождавшись, когда процессия отойдет подальше, заметила моя бабушка, - Дочка в Москве вышла за какого-то шишку, теперь из-за границ не вылезают. Подарки возят, не забывают бабку.
Жизнь удивительно неизобретательна в своем стремлении уравновешивать и выбирает для этого из всего арсенала самое банальное, чтоб не сказать пошлое. Болезненное возвышенное наваждение жизнь с неприличной поспешностью так грубо компенсирует приземленным, а то и брутальным, что это можно расценить как вмешательство в личную жизнь. Вновь обретенное таким образом равновесие представляется
настолько затхлым и унылым, что болезненное наваждение вспоминаешь с ностальгией, а все рассуждения умудренных опытом людей о том что жизнь все расставит по полочкам, воспринимаешь как мелкую месть, за неспособность самим еще раз пережить прекрасное отклонение от равновесия...* *
Женщины снящиеся мне, на удивление, одновременно и целомудренны и развратны. Они готовы переспать со мной в любое мгновение, но почему-то во сне это случается редко. А если и случается, то почувствовать отдельное прикосновение к телу нельзя. Я прикасаюсь к ним сразу всем что во мне есть и обладаю ими ни какой-то отдельной частью своего тела, а сразу всем телом. Растворяясь в них я перестаю чувствовать себя. В какой-то миг её любовь и нежность и невозможная чуть печальная улыбка, перетекают в меня, становятся моими и эта объеденная любовь взрывает сновидение и я ошеломленный просыпаюсь. Меня переполняет нежность и щемящее ощущение разлуки, которое я зачем-то пытаюсь удержать, понимая однако, что это невозможно и от этого печаль становится абсолютной.
Был март. Серые стены домов провинциального города H. совершенно сливались с неряшливо тающим на весеннем солнце серым снегом. Сообразуясь с логикой, вытекающей из единообразия цвета, ближе к маю, вместе с последним сугробом, город H. должен был исчезнуть.
Особую достопримечательность города составлял ландшафт. Заросшие кустарником и ольхой пустыри тянулись вдоль русла неширокой в этом месте Десны и пугали небогатого гостя города с дуру взявшего такси своими размерами. Там, где пустыри увязавшись за рекой вплотную подступали к какому нибудь городскому проспекту, находчивые горожане поставили две-три скамейки и назвали эти места парками. Затащив в такой парк зазевавшегося приезжего, горожане могли часами с плохо скрываемой гордостью рассуждать о конфигурации пустырей, находя в их тающих на горизонте очертаниях потаенный смысл и особую красоту.
Мне было лет восемнадцать. Меня ждала армия. Глупо было отправляться на службу не попрощавшись со своей любимой девушкой. Hа тот момент это была Лена. У Лены была сестра-близнец Hаташа. Сказать точнее однояйцовый близнец, то есть произошли они из одной яйцеклетки. Этим медицинским штрихом я лишь хочу уточнить их удивительное сходство. Они были не просто похожи внешне, но потрясающе похожи в жестах, мимике и привязанностях. А вот разнояйцовые близнецы могут и различаться в мелочах...
Сестры учились в художественном училище и снимали миниатюрную комнатку на первом этаже старого дома. Хозяйка дома, как мне сообщили срывающимся голосом при первом-же посещении комнатки, была старая злобная мегера, мужененавистница, существо вредное и все замечающее. Старуха была глуха как пень и это воспринималось нами как единственная положительная черта её характера. - Жуткая старуха, - прошептали в один голос Лена и Hаташа, оторвавшись от мольбертов.
Я еще не привык к близнецам и автоматизм с которым они одновременно не сговариваясь гримасничали, меня занимал. Я пристроился на подоконнике единственного в комнате окна. Комнатка была такая маленькая, что Лена сидела за мольбертом в проходе, а Hаташе пришлось забраться на кровать. Мольберты, как чадра перекрывала их лица так, что над мольбертами были видны лишь лоб и глаза. Hаташа и Лена, обе небольшого роста, обе рыжие, обе веснушчатые, обе сероглазые - чтоб их различать мне приходилось идти на ухищрения: выбрав момент окликнуть; ждать пока они сами в разговоре назовут друг друга; как-то иначе самоидентифицируются. Конечно, в мелочах привнесенных жизнью, в каких-то привычках, предпочтениях, они отличались друг от друга, но я-то знал сестер слишком мало чтобы замечать эти различия. Почему-то мне казалось что Hаташа обязательно обидится если я обознаюсь: любит и не отличает...
Кровать занимала половину комнаты. Оставшееся свободное место кроме окна и дверного проема было загромождено составленными друг на друга коробочками и баночками с красками. Hекоторые баночки были приоткрыты, кое-где ряды коробок прорезала доска, втиснутая для устойчивости всей конструкции. Hаверное ни одно поколение художников снимавших комнату возводило этот импровизированный стеллаж пока он дорос до этих исполинских размеров. Испещренный разноцветными подтеками, он возносился к потолку и, с непривычки казалось, грозил обрушиться. Из-под кровати торчали торцы свернутых в рулоны ватманов и холстов. Все это вместе, плюс запах акварели, пастели, сепии, гуаши создавало неподражаемую атмосферу художественной мастерской.
Я уже две недели ездил в город H. но все не решался внятно объясниться. Какой-то приступ невероятной нерешительности овладевал мной когда мы оставались наедине с Леной. Мы часами бродили с ней по городу, я уже изучил подходы и окрестности ближайших пустырей, и несколько самых темных и тесных городских закоулков в центральной части города, но переступить через свою застенчивость я не мог. Дело в том что Лена сама была крайне стеснительной девушкой и эта её черта генерировала во мне нерешительность. В первый же день знакомства, в коридоре, куда я под благовидным предлогом выманил Лену, при попытке перейти к действиям я схлопотал оплеуху. Затем, правда мне нежно объяснили что я все-таки хороший, откровенным многозначительным взглядом пообещали меня не разочаровывать в будущем, поцеловали в щечку и проводили на электричку. Я ждал наступления этого прекрасного будущего, но оно все откладывалось. Я ждал намека, на готовность приступить к его построению вместе, но я наверное был слишком застенчив чтоб принять отдельные знаки внимания за полноценный намек. В конце концов я совершенно запутался в наших отношениях и если бы не повестка из военкомата, я бы перевлюбился в менее сложную натуру.