Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

Ведь практически вся питерская интеллигенция тех лет была в той или иной степени недовольна коммунистическим режимом, была "повязана" фрондой 1921 года.

И практически все знали новоявленных декабристов — Таганцева и его "профессоров" — и им сочувствовали. А они вдруг были "преобразованы" Аграновым, увы, не в "декабристов", а в террористов.

И были "показательно расстреляны" вместе с боевиками ПБО.

И — следователям ЧК теперь решать, кто "сообщник" терроризма, а кто лишь "прикосновенен"к нему, решать, так сказать, кто следующий в "профессорскую группу".

Страх разлагает и деморализует. Особенно разрушителен внутренний, перманентный страх, который англичане метко называют "скелетом в шкафу". Создав "на базе" ПБО "профессорскую группу", Агранов сумел подложить такой "скелет" в "шкаф" каждой петербургской интеллигентной квартиры, обитатели которой так или иначе были связаны в начале 1920-х годов с жизнью Дома литераторов и Дома Искусств, вращались в университетских и академических кругах.

Таковыми были почти все заметные питерские интеллигенты.

"Мерзко смотреть на болезнь, которой охвачены огромные толпы, — вспоминает свое ощущение от первого визита в Петроград в 1922 году Н. Я. Мандельштам. — <…> В Петербурге эта болезнь — мания видеть во всех стукачей — достигла самого высокого уровня" [164] . Агранов выполнил поставленную перед ним задачу. С 1921 года и до того момента, пока в ней доминировали представители "поколения таганцевцев", петроградская интеллигенция была вполне управляемой.

164

Мандельштам Н. Я. Вторая книга. Париж, 1978. С. 166.

Но "петроградская интеллигенция" была в начале двадцатых годов лишь одной из многихактивных социальных групп в сложной структуре советского общества. Эффективность воздействия на нее "таганцевской методики" Агранова убедительно доказывала возможность решения куда более глобальной задачи — сделать жестко управляемым все общество. Просто у каждой из этих социальных групп — партийных, хозяйственных, аграрных, военных и т. д. — должна была быть своя ПБО с соответствующей "профессорской" ("партийной", "директорской", "крестьянской", "военной") группой"…

Вот о чем шла речь в августе 1921 года! И можно ли упрекать Агранова в том, что он еще и не уточнил: что же все-таки получил от Шведова Гумилев — ленту для пишущей машинки или для гектографа, и получил ли вообще? Более того — излишние доказательства "конспиративной активности" Гумилева были бы даже и вредными для решения аграновской "сверхзадачи". Ведь, по его замыслу, Гумилев должен был быть расстрелянным в одном строю с боевиками ПБО не как собственно " Гумилев". Он должен был стать для петроградской интеллигенции одним из самых ярких и убедительных примеровтого, что, "невзирая на чины и лица", любая, даже самая незначительная (и даже — чем незначительнее, тем лучше!) прикосновенность кого бы то ни было к любому сомнительному с точки зрения советской власти сообществу можетбыть юридическиистолкована правоохранительными органами этой власти как соучастие в терроризме и наказана самым страшным (чем "страшнее", тем лучше — контраст впечатляет!)образом.

Вот как " пример" Гумилев Агранова и интересовал. Вот в этой "функции" он и был ему интересен.

Впрочем, нет! Конечно, не только в этой…

XXI

"Дело "профессорской группы" ПБО развивалось стремительно — с момента первых арестов (первые числа августа) до расстрела прошло меньше месяца. В этом спринтерском темпе — свой аграновский расчет: внезапность ошеломляла, деморализуя не только подследственных, но и (что было еще важнее) их высоких покровителей. Ведь помимо Гумилева речь шла, повторим еще раз, о самых видныхпредставителях научных и общественных кругов Северной столицы: Лазаревский — ректор Петербургского университета, Ухтомский — ведущий научный сотрудник Русского музея, Тихвинский — управляющий лабораториями Главного нефтяного комитета ВСНХ. Сенатор Н. С. Таганцев, отец Владимира Николаевича, вообще знал семью Ленина и лично помогал Марии Александровне Ульяновой в 1887 году добиться свидания с сыном Александром, арестованным по делу подготовки покушения на императора Александра III… Естественно, что в отличие от несчастных рядовых германовских и шведовских агентов (и "агентш"), с которыми чекисты-"семеновцы" могли вытворять (и, кажется, вытворяли) буквально все, что взбредет им в голову, Агранов и его ассистенты должны были продумывать буквально каждый свой шаг, каждый ход следствия, постоянно учитывая возможность мгновенной негативной реакции "на самом верху".

Что же касается Гумилева, то в числе его "высоких заступников" постоянно называют Максима Горького и И. П. Бакаева. Участие первого в судьбе поэта документально подтверждено. Об участии второго мы можем судить на уровне "чекистских легенд", но таких, объективная близость которых к достоверно известному историческому контексту настолько высока, что просто проигнорировать их невозможно. Судя по всему, и тот, и другой все-таки успели даже и в такой короткий срок, который понадобился Агранову, чтобы "раскрутить" "Дело "профессорской группы", дойти до верховных советских инстанций, ходатайствуя о смягчении наказания великому поэту, о недопущении смертной казни.

Горький, как, впрочем, и все окружение Гумилева по издательству "Всемирная литература", поначалу степени опасности происходящего не оценил, и привычным уже манером (задержания и аресты в этой среде стали к лету 1921 года делом настолько частым, что и горьковская реакция на них превратилась в бюрократическую рутину) надиктовал "всемирной" машинистке: "Августа 5-го дня 1921. В Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией (Гороховая, 2). По дошедшим до издательства "Всемирная литература" сведениям, сотрудник его, Николай Степанович Гумилев, в ночь на 4 августа 1921 года был арестован. Принимая во внимание, что означенный Гумилев является ответственным работником в издательстве "Всемирная литература" и имеет на руках неоконченные заказы, редакционная коллегия просит о скорейшем расследовании дела и при отсутствии инкриминируемых данных освобождения Н. С. Гумилева от ареста. Председатель редакционной коллегии…" [165] .

165

Письмо в защиту Н. С. Гумилева // Русская литература. 1988. № 3. С. 183.

Через некоторое время Горький и "всемирники", осознав, что дело начинает принимать дурной оборот, отправляют уже в Президиум Петроградской губернской чрезвычайной комиссии бумагу-поручительство за подписями как самого председателя "Всемирной литературы" (Горького), и "председателя Петроградского отдела Всероссийского Союза писателей" (А. Л. Волынского), "товарища председателя Петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов" (М. Л. Лозинского), "председателя коллегии по управлению Домом литераторов" (Б. И. Харитона), "председателя пролеткульта" (А. И. Маширова (Самобытника)): "Ввиду деятельного участия Н. С. Гумилева во всех указанных учреждениях и высокого его значения для русской литературы нижепоименованные учреждения ходатайствуют об освобождении Н. С. Гумилева под их поручительство" [166] .

166

Цит. по: Лукницкая В. К. Николай Гумилев. С. 294, даты нет.

Затем Горький переполошился и, уже не прибегая к посредничеству официальной переписки, лично связался с Ф. Э. Дзержинским. Шеф ВЧК охотно ознакомил великого пролетарского писателя с обстоятельствами дела (соучастие в терроризме, вредительстве, поджогах, покушениях на убийство, взрывах памятников и т. д.) и заметил, что в каждом деле "сообщников террористов" так или иначе, упоминается имя самого Горького [167] . Это был, что называется "тонкий намек на толстые обстоятельства": ведь Горький, по существу, стал первым из планируемых Аграновым " последующих фигурантов", первым, кого должен был задеть "правовой резонанс" "дела ПБО", кого должно было "ожечь". Очень похоже, что Агранов ехал в Петроград, снабженный, среди прочего, и особымпожеланием руководства ВЧК в ходе дела по возможности "оздоровить атмосферу" вокруг Горького, который окончательно надоел и Дзержинскому, и самому Ленину своими бесконечными ходатайствами в пользу притесняемой интеллигенции. "Маг и чародей" Агранов выполнил и это личное пожелание руководства, одним мановением руки превратив окружающих Горького "притесняемых интеллигентов" в сомнительных уголовников, заступаться за которых теперь стало прямо опасно и закадычному другу Ильича. Кстати, переваривая задушевную беседу с Дзержинским, Горький мог вспомнить ленинское послание от 9 августа 1921 года — и оценить своеобразный юмор вождя: "А у Вас кровохарканье, и Вы не едете (за границу. — Ю.3.)!!! Это, ей-же-ей, и бессовестно, и нерационально. В Европе, в хорошем санатории будете и лечиться, и втрое больше дела делать. Ей-ей. А у нас ни лечения, ни дела, — одна суетня. Зряшняя суетня. Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу Вас. Ваш Ленин" [168] .

167

См.: Тименчик Р. Д. По делу № 214224. С. 121–122.

168

Ленин В. И. Полное собрание сочинений. М., 1970. Т. 53. С. 109. Выделено везде В.Л.

Но Горький упорно не хотел лечиться и продолжал упорствовать в "зряшней суетне". Надо отдать должное Максимычу: за Гумилева он дрался буквально до самого конца. В самый последний момент, 23-го или даже 24 августа 1921 года, он связывается с М. Ф. Андреевой. Счет идет на часы. По воспоминаниям секретаря наркома просвещения А. В. Луначарского Арнольда Эммануиловича Колбановского, "однажды, в конце августа 1921 года около четырех часов ночи раздался звонок. Я пошел открывать дверь и услышал женский голос, просивший срочно впустить к Луначарскому. Это оказалась известная всем член партии большевиков, бывшая до революции женой Горького бывшая актриса МХАТа Мария Федоровна Андреева. Она просила срочно разбудить Анатолия Васильевича. Я попытался возражать, т. к. была глубокая ночь, и Луначарский спал. Но она настояла на своем. Когда Луначарский проснулся и, конечно, ее узнал, она попросила немедленно позвонить Ленину. "Медлить нельзя. Надо спасать Гумилева. Это большой и талантливый поэт. Дзержинский подписал приказ о расстреле целой группы, в которую входит и Гумилев. Только Ленин может отменить его расстрел".