Казнь за разглашение

— Ну вы же знаете, Зинаида Петровна, что заключение на основании вскрытия делает коллективная комиссия. Поэтому написать заключение от балды физически невозможно. Что касается ваших обвинений, что мы якобы не делаем вскрытий вообще, то они также лишены всяких оснований. Вскрытие — тоже процесс коллективный.

— Тогда почему ваш коллектив утаил след от укола на сгибе руки умершего?

— Еще раз повторяю, — устало произнес Мелехов, — никакого следа от укола на трупе вашего сына мы не обнаружили.

— Если вы не обнаружили, это не значит, что его не было, — продолжала напирать Климентьева. — У полуразложившегося трупа разглядеть след от укола, конечно, трудно. Почти невозможно! Да вы специально и разложили тело, чтобы замаскировать этот след от укола. Вы все из одной шайки!

— Ну знаете ли, Зинаида Петровна, — выпучил глаза Мелехов, — это уже слишком! Если у вас есть какие-то претензии, так это не ко мне! Это к начальству! Я уже шесть лет вам долблю: напишите заявление и мы создадим комиссию! А сейчас, извините, мне некогда.

Мелехов резко развернулся и пошел прочь. А Климентьева крикнула ему вслед:

— Убийцы!

Берестов был потрясен настолько, что весьма смутно помнил, как потом он распрощался с Климентьевой и как добрался до работы. В себя он пришел только в редакции, и то после встречи со стеклянными глазами Топорова.

— Ты когда сдашь про Минаева? — спросил замредактора.

— Сегодня, — ответил Берестов. — У меня есть ещё одна скандальная тема, даже можно сказать желтая, — о том, как хранятся покойнички в московских моргах. Усекаешь? Есть свидетели, что трупы в моргах кладут в холодильник только по великому блату или когда дашь на лапу. А так они валяются где попало в коридорах и естественно разлагаются.

— Это не ко мне! Это к редактору.

Берестов, не теряя времени, тут же отправился к Авекяну. Однако у дверей его кабинета затормозил. У редактора кто-то был, и он, по своему кавказскому обыкновению, грубо кого-то отчитывал.

— Я тебе деньги плачу, — кричал Авекян, — а это ты мне должна платить за то, что я тебя печатаю и популяризую твое имя!

«Как это он выговорил „популяризую“? — усмехнулся про себя Леонид. Долго, должно быть, учил…»

— Я тебя учу журналистике, а ты со мной споришь? — продолжал греметь бас Авекяна. — Куда это годится? Никуда это не годится! Ты за целый день ничего не сделала. Только с подружками пролялякала! Ты думаешь, что сюда можно ходить и ничего не делать? Я тебя с базара вытащил, а ты мне мозги полоскаешь, выпендриваешь ся тут стоишь, из себя крутую журналистку строишь!

«Боже мой, кого это он с базара вытащил? — удивился Берестов, — Да ещё так грубо…»

В ту же минуту дверь редактора распахнулась и из кабинета вышла Иванова со слезами и красными глазами. Лилечка прошла мимо Леонида, не взглянув на него, и сразу отправилась на лестницу. Берестов собрался было войти к редактору, но передумал и отправился за Лилечкой в курилку. На лестнице он поймал её за руку.

— Чего он на тебя так орет?

Лилечка взглянула Берестову в глаза, окунув его в свое море синевы, и выдернула руку. Затем молча уселась на сейф и достала из пачки сигарету. Берестов схватил с подоконника зажигалку и, ловко щелкнув, участливо поднес ей. Она закурила, благодарно кивнула и большим пальцем элегантно провела под глазами. Слез как не бывало.

— Чего он орал? — повторил Берестов.

— Хочет и орет, — произнесла она, выпуская струйкой дым.

— Темы не нравятся, что ли?

— Ему ничего не нравится.

После слез лицо её сделалось свежей, глаза светлей, губы — мед и пламень. Рыжий завиток прилип к влажному виску, а из-под блузки выбилась белоснежная лямка бюстгальтера. «Хоть картину пиши», — подумал Берестов.

— Кстати, ты как относишься к живописи? — спросил он ни с того ни с сего.

Она неопределенно пожала плечами. Берестов понял, что с живописью погорячился, однако тему продолжил:

— А я обожаю живопись. Особенно фламандскую школу. Ну, итальянскую еще. Я имею в виду итальянскую классическую школу, а не авангардное направление, к которому относятся Пикассо и Сальвадор Дали. Этих двоих, которыми восхищается весь мир, я не люблю. Ну у второго ещё наблюдается какое-то символическое подобие мысли, у первого же — вообще ничего за душой. Хотя раннего Пикассо, когда он писал традиционно, я не отрицаю. Когда же он начал разрисовывать разными цветами эти квадратики и треугольнички, тут, по-моему, как художник он кончился. Я был на его выставке в Лондоне. Ей-богу, обыкновенные обои Чебоксарской фабрики на меня произвели бы менее тягостное впечатление, чем мазня Пикассо. Я вышел оттуда с совершенно обледеневшей душой.

Лилечка курила и внимательно слушала Берестова, хотя её, кажется, не совсем занимала эта тема. Иногда казалось, что она впадала в задумчивость. Глаза тускнели, и уголки губ опускались. Но неожиданно её взгляд вспыхнул, и Лилечка произнесла:

— Но ведь ходит легенда, будто Пикассо перед смертью признался, что настоящего таланта художника у него не было и он всю жизнь дурачил толстосумов.

— Думаю, что это не легенда, а сущая правда! — поддержал базар Берестов, отмечая, что Лилечка ожила и теперь можно будет полюбопытствовать о том, как Авекян подобрал её на базаре.

— Я, кстати, больше люблю современную скульптуру, — неожиданно заявила Лилечка. — А к живописи отношусь прохладно. Когда я была в Варшавском национальном музее, то в зале скульптуры провела целый день.

— Ты была в Варшавском национальном музее? — удивился Берестов. — И я там был! Теперь я вспомнил, где тебя видел до «Московских вестей». Кстати, в каком году ты была?

— В девяносто четвертом, — ответила Лилечка.

— А я в восемьдесят девятом, — грустно покачал головой Берестов. Жаль, что мы не встретились в Варшаве в восемьдесят девятом.

— В восемьдесят девятом я училась в шестом классе, — улыбнулась Лилечка. — Вряд ли бы родители меня отпустили одну.

В это время, когда глаза Лилечки потеплели и разговор стал принимать шаловливые оттенки, на лестницу разнузданной ордой ввалилась толпа измученных кислородом журналистов. Они все разом загалдели о Гусинском и все разом закурили, с наслаждением вдыхая законные порции никотина. Некурящему Берестову ничего не осталось, как послать прощальный взор Лилечке и в тоске покинуть лестницу.

«Иллюзии рассеются как дым, — почему-то пришло в голову. — Пора наконец написать о Минаеве».

23

На другое утро, не успел Леонид переступить порог редакции, как ему навстречу метнулась секретарша Оля.

— Вам звонили из милиции, — обрадованно сообщила она. — Просили позвонить вот по этому номеру.

Берестов взял из её рук листок и прочел: «Срочно позвонить полковнику Григорьеву». Он вопросительно взглянул на Олю. Глаза секретарши излучали радостный блеск, выражавший: «Я так и знала, что кончится именно этим!»