Казнь
Шрифт:
Те из добровольных помощников, кто «искупал» по самому большому счету, месяцами жили тут же, во флигеле. Почти все «убогие» панически боялись их – отнюдь не потому, что рисковали получить подзатыльник. «Искупанты» никогда, за редчайшими исключениями, не трогали «убогих» даже пальцем – тем не менее никто, кроме Гороха в периоды обострений, не рисковал приблизиться к ним по доброй воле. Ирена скоро поняла, почему…
С того самого момента, как верховный Толкователь исчез в боковом коридоре, напоследок показавшись ей в случайном рассеянном свете – с этого самого момента все происходящее с ней как бы потеряло смысл. Цель – добраться
Впрочем, условия жизни в бывшем богатом доме были, пожалуй, даже получше, чем в той ночлежке, где Ирене и Реку довелось провести последнюю ночь перед визитом к Толкователям. «Убогие» ели досыта – в приют регулярно доставлялись богатые пожертвования. Чистота, несмотря на специфические особенности заведения, заслуживала всяческих похвал, и Ирене вовсе не пришлось, как она боялась вначале, изнурять себя грязным трудом. Добровольцы-уборщики старались изо всех сил, ведь иначе их заслуга перед Провидением могла быть обесценена!..
«Приют для убогих» был той отдушиной, той разменной монетой, с помощью которой даже убийца, заранее и до мелочей спланировавший свое злодеяние, мог рассчитывать на компромисс со всевидящим Провидением. Объектом для доброго поступка служили самые благодарные потребители бескорыстия – калеки, сумасшедшие и дети. Не чистые на руку торговцы, уличные воришки и даже обыкновенные разбойники «отмывали» свои прегрешения, подтирая блевотину, вынося горшки и купая парализованных старух. И время от времени важные слуги приносили в корзинах пожертвования от Высокой Крыши. И широкоплечие молодцы, по виду стражники, послушно кололи дрова, подметали двор и чистили выгребную яму…
В их же обязанности входило охранять ворота и содержать в необходимой свирепости сторожевых собак. «Убогие» ни в коем случае не должны были разбежаться – вероятно, их охраняли для их же пользы…
Ирена усмехнулась.
У нее не было времени, чтобы всему стать свидетельницей и до конца постигнуть законы жизни приюта. Зато ей повезло – в первый же день для нее нашелся приятный собеседник; спустя совсем недолгое время ей показалось, что, познав мир «убогих», она поймет эту МОДЕЛЬ в целом…
Скорее всего, она ошибалась.
Старик с лютней проводил время в углу двора, в относительно спокойном и теплом месте – солнечные лучи являлись сюда рано утром и не уходили до полудня. Старик перебирал струны и негромко ныл песни, без мелодии и без размера, однообразные, но обладающие странным магнетизмом – во всяком случае, для Ирены.
– Да… Я читал «Раскаявшегося». Рассказать тебе?.. Нет. Нет, не боюсь… Но смогла бы ты пересказать, как льется, к примеру, вон та вода…
Из шланга, ведущего от насоса, толчками вырывалась тугая блестящая струя. Чугунный казан мало-помалу наполнялся – кто-то из вольнонаемных уже возился, разводя под ним огонь. Будет теплая вода для купания…
Странное дело. В большом, внешнем, «оригинальном» мире рассказы Ирены не удостоились даже номинации на Серебряный Вулкан. В МОДЕЛИ номер один это были уже весьма достойные вещи – вон, Семироль под впечатлением от них принимал решение об Ирениной жизни
и смерти… А здесь, выходит, опальная сочинительница Хмель попала едва ли не во властительницы дум. Случайность или злая шутка Анджея Кромара?– Расскажи, Музыкант.
– Не смогу…
Ирена вздохнула. Старик умел быть феноменально упрямым.
– Хорошо… А что ты сделал Провидению такого, что оно наказало тебя?
Старческие веки приподнялись, открывая большие, выцветшие, удивленные глаза:
– А разве я наказан?
Ирена помолчала. Предположила осторожно:
– По-моему, да… Если бы ты не был наказан, то жил бы в своем доме, среди детей, внуков и внуков детей…
Старик неопределенно хмыкнул.
Тощая девочка лет десяти – сколько ни корми, а все тощая и тощая! – подобралась к казану, чтобы украдкой потрогать воду. Закатала рукав, сунула руку по локоть, довольно улыбнулась; тот вольнонаемный, что заведовал баком, обернулся от поленницы. Ни слова не сказал, просто обернулся; девчонку будто отбросили, спотыкаясь, она отбежала от казана в противоположный конец двора и остановилась там, плаксиво морщась, вытирая мокрую руку о подол платья…
В глазах добровольного помощника сирот было столько гадливой ненависти, что даже Ирена, поймавшая этот взгляд уже на излете, невольно вздрогнула.
Вспомнились изогнутые брови Река. «Торговцы»…
Вспомнился и лавочник, из чьих цепких доброжелательных лап ее вызволил бескорыстный рыцарь. «Провидение учит: отчаявшихся – утешать, бездомных – привечать, беременных – оберегать… Байстрюка вашего в хороший приют отдадим. Ну, пошли…»
Тощая девочка все еще стояла у забора напротив.
«Провидение учит: ежели кто добра своего не понимает, так наставлять деликатно либо в тайне добро делать… А в тайне не получается. Не дергайся, кому говорят? Спасибо потом скажешь… А то гляди, спросит с тебя Провидение – за неблагодарность…»
– Погоди, Музыкант…
Она поднялась. Прошла через двор, остановилась в шаге перед девчонкой. Чем-то девчонка напоминала Река – такая же светловолосая, и даже брови, страдальчески сведенные над переносицей, изгибались «тильдой»…
Ирена заколебалась. Девочка смотрела напряженно и неприязненно.
– Чего же ты испугалась? – Ирена опустилась на одно колено, так, что ее лицо оказалось чуть ниже девочкиного.
И положила руку на белобрысую стриженую макушку. Жест дался ей не так просто – она в жизни не гладила ни чьих детей, считая это дурным тоном. Слащаво и фальшиво; если ты не мама – зачем тянешь руку?!
Но эту девчонку, вероятно, никто и никогда не гладил по голове. А если и гладил – то с обязательной надеждой получить мзду за проявленную доброту. Торговцы… Торговцы…
Девочка на секунду замерла. На мгновение; Ирена и глазом не успела моргнуть – а подопечная уже бежала к дому, высоко подбирая подол, чтобы не путался под ногами…
Каким девчонка видела мир – Ирена не могла себе представить. А однажды попытавшись, ужаснулась и тут же отказалась от попыток…
– Что смотришь, Музыкант?
– Чудная ты.
Ирена невольно усмехнулась:
– Не чуднее тебя…
– Чуднее, – старик неохотно отложил лютню. – Ты скажи мне, госпожа… Что тебе так дался этот «Раскаявшийся»?
Солнце стояло в зените. Еще немного – и забор потемнеет, солнце уйдет на противоположную его сторону, туда, где почти уже воля, туда, где бегает, не привязанный, теленок-волкодав…