Казнённый колокол

Я думал сбежать по склону оврага, оставив между собой и фазаном высокий и широкий земляной выступ, думал на дне оврага его, наконец, перехватить.

Висело надо мной без всяких дуновений и слез раннее лето, подстилка из трескучих акациевых рожков еле-еле шумела под ногами. Я бежал босиком, но бежал почти бесшумно, ставя, как и учил отец, ступни боком, и глуховатый фазан меня вряд ли слышал. А когда он меня увидел, было уже поздно.

Фазан резко кинулся сперва в одну, потом в противоположную сторону. Я на ходу сдернул безрукавку, которую все тут звали бобочкой…

Внезапно из-за овражных кустов выскочила здоровенная вислоухая собака.

Я подумал, что она кинется на меня. Но собака, опустив морду, кинулась на фазана. Тут-то фазан ее и обманул! Он сделал движение в одну сторону, потом в другую, а потом вертикально взлетел. От неожиданности собака чуть запоздала с прыжком, а фазан, не умеющий летать, от страха потерять жизнь уже после этого взлета тихо спланировал на дикую сливу.

Злясь на собаку, я споткнулся и растянулся на молодой траве, даже здесь, на склоне оврага, присыпанной акациевыми прошлогодними сухими рожками.

Собираясь подняться, я вдруг увидел что-то блеснувшее: за небольшим белым камнем лежала проржавевшая с одного боку лимонка. Вокруг нее – несколько стреляных гильз.

Что гильзы стреляные, я понял сразу, уже два-три раза охотился на уток с отцом. А вот лимонка – с чекой, с запалом она или нет? Этого определить я не смог.

Затошнило, как от противного лекарства: несколько моих одноклассников в прошлом году подорвались точно на такой же гранате. Один из них так и не выжил.

– Деда… – позвал я слабо, боясь крикнуть сильней.

Я думал, дед не услышит. Он никогда не отзывался ни на какие посторонние просьбы, смотрел и на такие просьбы, и вообще на все досужие разговоры с суровым презрением, что бабушка опять-таки объясняла отсутствием двух ребер, а еще плечом, пораненным в Гражданскую шашкой.

Я видел дедов шрам на левом плече. Он был короткий и очень широкий. Как будто деду не рубили плечо шашкой, а ковыряли ее концом. Вспоминая дедов шрам, я всегда думал: а что была бы за жизнь в М-ске, в каменном красном приземистом доме, если бы деду отрубили полруки или, не дай бог, всю руку?

– Деда…

Очень высокий, крепко сбитый, с бугрящимися мышцами, железно-донбасский дед мой Иван Иннокентьевич подошел еще невесомей, еще тише, чем ходил отец. Сперва я увидел кратко мелькнувшую тень, но подумал: это какая-то крупная птица…

– Фазан чужой, зря ты погнался, – дед легонько потянул меня за ухо, – а лимонка, она пустая. Здесь такого добра – век не захоронить. Тут тебе не Москва и не Алупка с Алуштой! Тут тебе сивый Донбасс, внучок…

Никогда дед не называл меня внучком, да вроде и не любил сильно. А тут вдруг сквозь густые, ровно расправленные усы улыбнулся, и я сразу понял: не в телячьих нежностях дело! Дело в чем-то другом, ценимом намного дороже, чем бабьи охи-вздохи и даже подарочные блёсны. Дело в сверкающих, как антрацит, твердых, как начинающийся здесь же Донецкий кряж, людских поступках, дело в спокойном и до поры удерживаемом в себе самом слове, которое одно только и может овеществить скупо отмеренные рассказы про войну, про жизнь, про не сдававшийся фрицам и толстожопым полицаям Донбасс и про все иное-прочее, стоящее рассказа…

И, конечно же, дело в могучей цельножелезной ухватке, проявлявшейся по временам то у отца, то у деда, то у других знакомых и родственников, в ухватке сдержанно-военной, невыводимой, оставляющей все слова – до самого необходимого мгновения – внутри человека!

– Короче, – сказал дед. – Кончай обувать пиписку в лапти. Пошли домой. Так и быть: дам тебе вечером поносить медаль.

Я чувствовал: дед спасает меня от позора (а иначе как позором историю с непойманным фазаном я определить не мог). Железно-донбасский дед уводил меня в сторону от печали, давал возможность ощутить себя не только придатком к школе и неизбывной скрипке, давал возможность ощутить себя человеком, имеющим полную, а не какую-то половинную ценность.

Вот потому-то я бежал за дедом по склону вверх, уже не оглядываясь на глупо усевшегося на ветке фазана…

Я еще раз споткнулся, загнал в босую ступню крепкую акациевую колючку, но это все уже ровным счетом ничего не значило.

Джип наш опять тряхнуло.

– Дед меня выручил, дед, – пробурчал я негромко.

И сразу вспомнил, что слышал такие же слова от одного очень хорошего, страшно обеспокоенного нашей постперестроечной и более поздней жизнью писателя.

– Ты что-то сказал? – полуобернулся ко мне Слава К.

– Так, ничего. Писателя Богомолова вспомнил, Владимира Осиповича. Он когда-то говорил: «Меня, Борис, спас дед. Он бил меня смертным боем. За малейшую провинность. Приучил любую соринку, любую пылинку за собой подчищать. Только благодаря деду я на войне и выжил…»

– Перед Ясиноватой будет блокпост, – сказал водитель Миша, – поэтому, пока то да се… В общем, пока вас с вашей съемочной аппаратурой не загребли, хотите, покажу Серую зону?

– Что за Серая зона такая? – зевая, спросил я Мишу.

– А вот увидите. Давайте, пока день не разгорелся, – за мной. Только скрытно, скрытненько… Там, в Серой зоне, разное случается. И наблюдательные посты вдруг могут объявиться, и диверсанты, и всякие другие химеры. Не страшно?

– Я так и не понял, про Серую зону. Что это за зверь такой? – вмешался Ванечка Комогорцев. – Там-то хоть у вас снимать можно?

– Там-то как раз лучше не надо. – Добрый наш Миша почесал затылок. – Ну а Серая зона – это что-то вроде «нейтралки» между воюющими сторонами.

Перед тем как вслед за Мишей скатиться с дороги, в этом месте сильно возвышавшейся над полями, – остальные наши спутники остались в машине, – я еще раз глянул на небо.

Почти все звезды погасли, однако до восхода солнца было пока далеко. Только две звезды еще скуповато светили на донбасском полупризрачном небе.

– О, звезды Дубге и Мерак! О, мутно-прозрачные, прилепившиеся с самого краю Большого Ковша светильнички, – то ли себя утешая, а может, просто желая настроиться должным образом, проговорил, оборачиваясь ко мне, Миша. – Вы укажете нам верный путь!