Казнить нельзя помиловать

В субботу с утра он съездил на рынок за розами, украсил вазой стол в своем кабинете. Повязался фартуком жены и целый час суетился на кухне: сварганил салат из огурцов и помидоров в сметане, нарезал сервелату и пошехонского сыру, открыл баночку красной икры, наполнил одну вазочку засахаренными лимонами, другую - хорошими конфетами. А на горячее решил попозже заварить пельменей - Анна Андреевна запасла ему в морозилке пачек десять.

Валентин Васильевич волновался.

Ровно в двенадцать, как и договаривались, раздался звонок. Он, даже не скинув фартук и с мокрыми руками, кинулся открывать.

– Ужас, какая жара!

– сказала Юлия, входя.

– Да, нынче лето вообще жаркое...
– пробормотал Валентин Васильевич.

Они взглянули друг на друга и прыснули. И сразу напряжение исчезло. Стало весело и легко.

– Здравствуй, Юля, здравствуй! Проходи вон в кабинет, поскучай, а я сейчас...

– Нет, нет, мужчина в фартуке - нонсенс. Я помогу.

– А это - наш вопрос: всё уже готово.

И правда, уже через минуту они сидели лицом к лицу за праздничным столом.

– Что такое?
– настороженно и с преувеличенной строгостью спросила Юлия, когда хозяин наливал в рюмки красивую светло-изумрудную жидкость из хрустального графинчика.
– Редактор областной газеты гонит дома самогон?

– Ха-ха! Ну ты и шутишь! Этот божественный нектар сделан из государственной пошлой водки по рецепту известного писателя Солоухина...

– Вы, Валентин Васильевич, знакомы с писателем Солоухиным?

– Во-первых, - чокаясь, сказал Фирсов, - давай пить на брудершафт и перестань мне выкать. А во-вторых, я с Солоухиным знаком - во-о-он его книжка стоит, - а он со мной пока нет... Поехали?

Они пили, ели, говорили, смеялись, и Валентин Васильевич, заглядывая в Юлины глаза, с восторгом и томлением понимал - сегодня это произойдет..

Настойка и вожделение с такой силой стукнули в голову, что Фирсов на какое-то время потерял себя, а когда вернулся в действительность, обнаружил, что они с Юлей находятся уже на диване, он целует ее, лишь на мгновения отрываясь от ее раскрытого рта и тут же судорожно припадая к нему вновь. Языки их встретились и уже не могли расстаться. Фирсов сильно, почти грубо гладил под кофточкой ее тело, все время натыкаясь на жесткую застежку лифчика.

– Можно?
– совсем как пацан спросил он шепотом.

– Можно...
– чуть слышно ответила она. Фирсов рванул застежку, а потом, уже не спрашивая и не встречая отпора, принялся стаскивать с Юли кофточку, легкие брючки и всё остальное.

– Закрой окно, - шепнула она, не открывая глаз. Валентин Васильевич кинулся к окну, зашторил его, начал сдирать с себя одежду и чуть не перехватил кадык галстуком. Ни на секунду он не отрывал взгляда от лежащей навзничь Юлии, от ее юного тела, светящегося в полумраке, и почему-то стенал про себя: "Боже мой!.. Боже мой!.."

Наконец все преграды исчезли, Валентин Васильевич даже привзвизгнул и бросился к Юлии.

– Ребенка не надо, - вдруг строго произнесла она в последний момент...

Это был, пожалуй, самый сладкий, самый жизненный день в жизни Валентина Васильевича. Юля ушла от него уже в девятом часу вечера...

Один только момент несколько омрачил праздник любви. Это когда Валентин Васильевич, уже сытый, снисходительный, слегка важничающий, вдруг спросил, выпив очередную рюмашку.

– Юль, можно дикий вопрос задать?.. Кто у тебя первый был, а? Ты знаешь, я уверен был, что ты - девушка и боялся этого...

Юля помрачнела и сухо сказала:

– А вот об этом не надо. А то я рассержусь.

– Вот так, да? Ладно, что ж, это - твой вопрос...

Потом, оставшись один и принимая душ, Валентин Васильевич голосил от избытка чувств и переполнявшей его мужской гордости во всё горло:

– Ла-ла-ла-а-а!.. Тру-ля-ля-а-а!..

Каково же было его изумление, когда, через день позвонив Куприковым, он узнал, что Юля накануне, в воскресенье, скорым поездом умчалась в Москву. А в почтовом ящике он обнаружил письмо: "Я считаю, что продолжать не стоит. Я уезжаю. Через три недели всё забудется. Мое решение - твердое".

Ни обращения, ни подписи.

Валентин Васильевич ходил неделю как чумной, пока немного не пришел в себя...

* * *

Уже на самом въезде в Будённовск его волнительные грезы грубо оборвал пронзительный свисток.

Мать твою так! Опять - ГАИ! Валентин Васильевич суевериями не страдал материалист, но сегодня уж что-то больно много знаков и намеков судьбы. На этот раз он сразу выскочил из машины и заспешил навстречу надменно шествующему сержанту (и почему это гаишники все как на подбор так королевски спесивы - учат их этому специально, что ли?).

– Что случилось, товарищ сержант?

– Это я вас должoн спросить: чё случилось? Почему это вы на повороте не включаете поворот?

– Понимаете, - сразу решил брать быка за рога Фирсов, - я очень тороплюсь...

– Все торопются, все в аварию попасть хочут...

– Нет, видите ли в чем дело: я - редактор областной газеты. Вот мое удостоверение. Я тороплюсь на встречу с Павлом Игоревичем Ивановским. Он меня ждет...

– С каким таким Павлом Игоревичем, с замом председателя горисполкому, чё ли?

– С ним, товарищ сержант, с ним - уже опаздываю.

– Так бы и говорили сразу... Я чё, не понимаю? Ехайте!
– сержант вытянулся в струнку и козырнул.

Есть, есть еще советская власть в Будённовске! Валентин Васильевич на всякий случай подвернул к горисполкому: может. Ивановский там? И точно, несмотря на субботний день, заместитель председателя Будённовского горисполкома находился на своем служебном месте. Павел Игоревич был мрачнее ночи, он метался из угла в угол по просторному кабинету и поминутно промокал носовым платком свое мясистое багровое лицо. Был Ивановский, как и подобает начальнику, комплекции тучной и волноваться ему не стоило бы, но, видимо, обстоятельства допекли.

– Ну вот и ты!
– кинулся он навстречу Валентину Васильевичу.
– А я звоню - тебя нет. Пытаюсь до Анатолия Лукича дозвониться - бесполезно. Ты уже слышал? Вот влипли так влипли! Что делать-то будем?..

– Что-что! Вы-то что уж так волнуетесь? В больницу первым делом надо может, не так страшен черт, как его раскрашивают...

Валентин Васильевич сам, конечно, не верил в свои утешения, но Ивановский мог впасть в истерику - еще сболтнет в больнице чего-нибудь не то...

Крючков лежал в отдельной палате. Укрыт до подбородка простыней, глаза закрыты, лицо бледнее наволочки, правая рука выпростана наружу, к ее локтевому сгибу присосалась серая змейка капельницы. Рядом сидела старушка медсестра и, позевывая, читала "Аргументы и факты". Как только главврач ввел посетителей, она поспешно подхватилась и выскользнула за дверь.