Кеес Адмирал Тюльпанов

– Это, Сметсе, такой цветок, какого ты в жизни не видел. Тюльпан называется.

– Слыхал, слыхал, – сказал Сметсе Смее. – А ты, говорят, теперь уже адмирал?

Я вытер руки и сказал, что пока нас семь человек, но будет семь тысяч. Если Сметсе желает…

– Да я не могу, – сказал Сметсе, – ты знаешь. Что же, толстяки останутся без председателя?.. Слышь, адмирал, – сказал Сметсе Смее, – наклевывается одно дело…

Поближе к вечеру мы пошли в магистрат. Там за большим столом сидел человек с лицом, похожим на сушеную рыбину. Он встал, отложил перо и начал расхаживать, щёлкая башмаками по каменному полу.

– Пришла пора борьбы за свободу! Долой испанское владычество! (Щёлк, щёлк…) Император Карл Пятый напустил инквизицию на землю Нидерландов. А сын его Филипп ещё хуже: пригнал полки солдат. (Щёлк, щёлк…) Долой закосневшую католическую церковь! (Щёлк, щёлк…)

Под этот «щёлк» человек с лицом-рыбиной говорил целый час. Во всяком случае мне так показалось. Даже спать захотелось, а Сметсе мне всё подмигивал и ухмылялся.

Нет, зачем меня сюда позвали? Я сам уже с тоски стал пощёлкивать кломпами, а тот всё занудствовал:

– И в этот час – щёлк, щёлк, – когда вся Голландия с надеждой смотрит на славных защитников Лейдена…

Тут в глубине отворилась дверь, и вывалилась целая дюжина людей. Они надевали на ходу шляпы, гремели шпагами, стучали каблуками. Все прошли мимо, тыча друг в друга пальцами, сопя и переругиваясь.

Остался один в чёрном бархатном костюме с брабантским кружевным воротником. Он постоял, заложив за спину руки, потом обернулся к человеку-рыбине:

– Ну что, Гуго, отслужил свою обедню? Рыбина сразу сел за стол и зацарапал пером.

– Корнелис Схаак? – спросил меня человек. – Идите за мной.

Мы вошли в комнату поменьше, но посветлее. У человека был усталый вид. На столе валялись бумаги, карта, по-моему, циркуль, линейка. У окна стоял ещё кто-то, он даже не смотрел на нас.

– Я ван дер Дус, – сказал человек. – Комендант обороны. А тот, что с вами разговаривал, секретарь магистрата. Бывший учитель.

Человек сел и забарабанил пальцами по столу.

– Корнелис, ты, говорят, сочиняешь стихи?

Я замялся.

– Ещё как сочиняет, – ответил за меня Сметсе Смее. – Это для него всё равно что орешки.

– Прочти что-нибудь. Впрочем, нет. Не время. Я, видишь ли, Корнелис, тоже сочиняю стихи. Правда, больше на латинском. Ты знаешь латинский?

Я ответил, что нет.

– Не обязательно, – сказал ван дер Дус. – Пожалуй, и мне пора перейти на голландский. Заели латинские вирши, от них так и несёт святым Римом.

Он встал и прошёлся по комнате.

– В общем, так, Корнелис. Такое время, что приходится нам, поэтам, взять в руки пистолет и шпагу. Отложим перо и выйдем на поле брани. Дульце ет декорум эст про патриа мори. – За родину и умереть приятно. Впрочем, что это…

Он сел в кресло и вытер ладонью глаза.

– Опять на риторику потянуло. Сметсе, объясни суть дела.

Тот, что стоял у окна, обернулся и посмотрел на нас.

Я узнал в нём бургомистра Бронкхорста.

Минут через пять я уже знал, что требуется.

– Всё, что понадобится, достанем, – сказал Сметсе Смее. – Такую штуку мы устроили однажды самому Альбе. Выберем, где проще пройти. Лучше у немцев. Валлонов избегай: хитры, да и не любят нас, реформатов. Одно слово – рабы божьи.

– А остальные-то согласятся? – спросил ван дер Дус.

– Все согласятся!

– Всех и не надо, – сказал Сметсе Смее. – Девочку, Караколя и зверей. Для полной картины. Больше ни в коем случае.

– Ты знаешь, кто такой Мартин Виллемсзоон? – спросил ван дер Дус. – Сейчас я тебе объясню…

Обратно я шёл не чуя под собой ног. Всё вспоминал, как Сметсе сказал: «Теперь ты настоящий гёз». Вспоминал, как сказал Иоганн ван дер Дус: «Стихи будем писать потом». Вспоминал ещё, как бургомистр Бронкхорст пробормотал от окна: «Может, отменим, всё-таки мальчик ещё». А я чуть не заплакал, и он подошёл, посмотрел как-то грустно, сказал: «Ну ладно, рискнем».

Караколь согласился сразу. Он даже обрадовался:

– Есть, адмирал! Пора убираться отсюда. Нечем кормить зверей, некого спасать от Голиафа!

Можно подумать, что он собирался на легкую прогулку.

Михиелькин стал хныкать, но я поклялся ему, что такой получил приказ – ни одного лишнего человека. Мне и самому было жалко, я так ведь привык к Михиелькину и Боолкин.

Весь вечер готовились мы в дорогу. Приходил Сметсе Смее и снова рассказывал, как нужно себя вести.

Я срезал тюльпан и отдал его Эле. А луковицу выкопал и отнёс на чердак, положил где посуше. Пусть отдыхает до следующей осени, тетка Мария говорила, что цветы будут несколько лет.

Михиелькину я велел набирать новых тюльпанов и вообще подумать об обороне города. Я скоро вернусь, а может, не вернусь и погибну, тогда адмиралом станет Михиелькин.

Ещё я успел нарисовать тюльпан на фургоне, а потом мы стали прощаться. Утром ведь уйдём так рано, что все будут спать. Ну, вот и простились. Боолкин и Михиелькин взялись за руки и ушли такие растерянные, что верите или нет, что-то пискнуло у меня в груди. Должно быть, сердце. По чести сказать, я один у них был товарищ: многие их дразнили и называли толстыми, а я никогда. Да и затрещины, которые иногда получал от меня Мнхиелькин, были совсем несерьезными, потом я ходил виноватым, и Михиелькин это понимал.

Ночью я совсем не спал, и Караколь не спал. Только Эле дышала ровно и спокойно.

СЕРЖАНТ КОПЕЙЩИКОВ ГОТЕСКНЕХТ

Вышли мы из Хаарлемских ворот. Помпилиус сидел на повозке, а мы с Эле шли впереди. Караколь шагал последним и всё оглядывался на городские ворота. Чего там оглядываться, опасность была впереди…

Вид у меня и Эле самый праздничный. В жизни я не носил таких костюмов. Коричневая курточка с серебряными пуговицами, широкий пояс, панталоны и чёрные чулки. Кломпы на мне были тоже новые.

Эле подвязала красный передник с розовой каймой. На голове крылатая белая шапочка. Вся она так и светилась под утренним солнышком.

Пьер, отдуваясь, тащил повозку. Он не привык возить Помпилиуса. Да и тот никогда не ездил, поэтому сидел сейчас с глупым видом, – может, думал, что всё это какой-нибудь номер. В общем, номер. Только получится ли у нас?

«Свадебный суп», разные шутки-прибаутки, я приготовил ещё вчера, так что мог сыпать ими хоть целый час. В моей шляпе торчали шесть петушиных перьев. Хоть и положено павлиньи, но где их теперь достать!