Кентавр

Однако он не выдал, какое именно воздействие произвело на него это чтение, а также не поделился мнением, обнаружил ли он некую истину или возможное толкование. Лишь перечислил список имен авторов и названий книг, не менее чем на трех языках, отличающийся поистине всеохватностью, от Платона и неоплатоников, и далее через века, включая Майерса, Дюпреля [105] , Флурноя [106] , Лоджа [107] и Мортона Принса.

105

Карл Дюпрель (1839–1899) — немецкий философ, занимался оккультизмом с учетом теории эволюции Ч. Дарвина. Изучал «животный магнетизм», медиумов (в частности, Эусапии Палладино). Его книга «Философия мистики» (1885) знакомит с научными исследованиями явлений ясновидения и сомнамбулизма, объясняет природу и значение сновидений, а также скрытые способности человека во сне, учит с их помощью управлять своей памятью, заглядывать в будущее, бороться с недугами.

106

Теодор Флурной (1854–1920) — швейцарский психолог. Основал лабораторию экспериментальной психологии. Результаты исследования на основах фантазий молодой женщины, мисс Миллер, описанные им в 1906 г., легли в основу «Символов трансформации» (1911) Карла Юнга, — книги, знаменовавшей окончательный отход теории Юнга от выдвинутой З. Фрейдом.

107

Оливер Лодж (1851–1940) — английский физик, за работы по беспроволочному телеграфу произведенный в рыцарское звание. Написал также ряд книг о жизни после смерти, в частности «Доказательства жизни после смерти» (1906), которая могла быть среди упоминаемых героем Блэквуда.

Изо всех них, как О’Мэлли понял по наиболее часто упоминаемым фрагментам еще на пути в Батум, Фехнер импонировал противоречивому и оригинальному уму доктора больше всего, хотя напрямую он в этом не сознавался. По крайней мере, казалось, что он склонялся к мысли о нераздельности сознания и материи и что своего рода космическое сознание может быть свойственно Земле, равным образом как и другим планетам и звездам. Идея прамира, о которой он так часто упоминал, отчасти захватила его воображение — это, по крайней мере, было ясно.

Ирландец все впитал, но был уже слишком утомлен, чтобы спорить, и слишком завален новыми сведениями, чтобы задавать вопросы. Обычная говорливость покинула его. Он дал доктору выговориться, ни разу не перебив. И предостережения усвоил вместе с прочим. Но ничто из услышанного не переменило его намерений.

Уже не первый восход солнца встречали они со Шталем вместе, теперь же, когда они ступили на палубу, вдохнуть утреннего воздуха, перед ними встала, словно сон, оставленный по себе на морской глади ночью, Корсика.

— По крайней мере, теперь вы понимаете, отчего я тогда с таким интересом наблюдал за вашим другом и так хотел разделить вас, чтобы вы не подвергали себя опасности во сне, когда влияние находящегося рядом «русского» особенно сильно, а в то же время не мог удержаться, чтобы не проследить, какое он оказал на вас воздействие вблизи. Потому я всегда так хорошо понимал, что творится у вас на душе.

О’Мэлли спокойно повторил то, во что верил и что питало его мечту:

— Когда вернусь, стану распространять на родине свою весть. Поскольку она истинна.

— Лучше молчать, — последовал ответ, — сколь бы истинна она ни была, мир не готов ее услышать. Сами убедитесь: уже во время рассказа суть улетучится. И рассказывать будет нечего. Кроме того, ваша мечта должна одновременно открыться многим. Вас никто не поймет.

— Могу лишь пытаться.

— Ни до одного делового человека вы не достучитесь, разве что совсем до немногих интеллектуалов. Получится лишь укрепить мечты тех, кто и без кто грезит наяву. Так в чем же прок, спрашиваю я. В чем?

— Мир возжаждет простоты, — пробормотал ирландец в ответ, в его душе навстречу солнцу, встающего из розовых волн, поднималось сладостное пламя. — Большего и не нужно.

— Ни малейшего прока, — последовал лаконичный ответ.

— Они смогут узнать богов! — воскликнул О’Мэлли, для которого в этих словах было все средоточие видения.

Шталь некоторое время изучающе глядел на него, прежде чем заговорить снова. И вновь выражение его лица стало задумчивым, в карих глазах светилось восхищение.

— Друг мой, — серьезно, почти мрачно, начал он, — людям боги ни к чему. Люди предпочитают менее изысканные удовольствия. Возбуждение физическими стимулами значительно более грубого свойства…

— Болезни, страдания, разъединенность, — вставил ирландец.

Немец пожал плечами.

— Такова их стадия развития. Если преуспеете, вам удастся лишь заставить малую часть почувствовать себя неловко. Большинство и ухом не поведет. Лишь одному на миллион принесете вы мир и счастье.

— Пусть хоть одному! — воскликнул ирландец. — Значит, мои усилия чего-то да стоили!

Очень мягко, сочувственно, почти нежно улыбаясь, Шталь закончил:

— Тогда продолжайте грезить, мой друг, но в одиночку, в мире и тишине. Тот «единственный», кого я имел в виду, — это вы и есть.

Пожав ему руку, доктор повернулся, чтобы вернуться в каюту. О’Мэлли постоял еще немного на палубе, любуясь восходом. Больше они не сказали друг другу ни слова. Когда за спиной ирландца тихо прикрылась дверь, в его уме четко прозвучало: «Трус и эгоист».

Но сам Шталь, оставшись один в каюте, судя по выражению его лица, мыслил иначе. Похоже, он почти вымолвил свои мысли вслух. Так или иначе — О’Мэлли это вспомнил позже — с его губ слетел вздох, в котором мешались печаль и облегчение:

— Прекрасный и неразумный мечтатель! Но, слава богу, безвредный — для других и… для себя.

Вскоре и О’Мэлли вернулся к себе в каюту. Прежде чем заснуть, он долго лежал, охваченный печалью, только сейчас услышав невысказанную мысль приятеля. Теперь он осознал, сколь неодолимы преграды. Мир сочтет его «безобидным безумцем».

Однако, полностью погрузившись в сон, он скользнул за рассветную дымку в сад прамира. Заветное слово у него никому не отнять.

Нельзя не пытаться!

XLV

На этом исписанные вдоль и поперек записные книжки обрываются. Настал черед действий, приведших к неминуемому краху.

Легко можно себе представить краткую историю безумной кампании О’Мэлли. Для тех, кто изберет предметом изложения историю похороненных надежд и их провозвестников, подробное раскрытие стадий конкретно данной могли бы заинтересовать. Для меня лично это слишком печальная история. Не могу заставить себя передавать, а тем более анализировать повесть разбитого сердца, когда это касается очень близкого, дорогого мне друга, искренне любившего меня.

Кроме того, и эти наблюдения за человеком неординарным, хоть и любопытные, не новы под луной. Такова истинная история множества поэтов и мечтателей с начала времен, хотя о ней не столь часто говорят, а порой и не догадываются. Лишь сами поэты, а особенно те, кто лишь наполовину может выразить снедающий их пламень, способны постичь жгучую боль, страсть и замкнутость переживаний.

Большую часть тех месяцев, когда Теренс развивал свою безнадежную деятельность, я находился в отъезде и меня достигали лишь отрывочные вести. Однако, думаю, ничто было не способно остановить его, никакая житейская мудрость не могла заставить хотя бы приостановиться и задуматься. Он был одержим, и пока снедающее его пламя само не потухло бы — ничего нельзя было поделать. Богатым ли, бедным ли, он не переставал рассказывать о простой жизни, о мистическом бытии души, о том, что истинное знание и истинный прогресс лишь внутри и с внешними проявлениями не связан. Не жалея себя, самозабвенно, упорно, кстати и некстати, не зная полумер, нес он свою Весть. Энтузиазм его мешал чувству меры, а экстравагантность не давала людям разглядеть зерно истины, несомненно крывшееся в его словах.