Кентавры на мосту
Шрифт:
Кудрявый мальчик с высоким лбом, перспективно уходящим в будущую лысину, смотрел на учителя озадаченно; Петрушка за задней партой спал, откинувшись к стене и раскрыв рот.
Омский вышел на воздух, в открытую деревянную галерейку. Художественно сбрасывая пепел в снег за резные перильца, стояла Жанна, мастерица на всякие руки – и искусство любое с детьми изобразить, и пить, пока все не закончится, и богу молиться, и жаловаться на жизнь, из которой при этом беспрерывно умудрялась извлекать все сочное, что попадало в поле ее зрения. А видела она хорошо, промахивалась нечасто. Минут пятнадцать необязательного трепа – и наплывающее совещание в присутствии Хозяина, приблизившись, несколько отдалилось. Говорили о путешествиях, о забавных или поразительных случаях, периодически отвлекаясь на приветствия
Прекратили бессвязную беседу Жанна и Омский. Разъехались, прихватив детей, родители. В своей рассчитанной на двоих комнате досиживал в одиночку мальчик со сплющенными висками. Он открыл книгу, потом другую: сегодня не читалось. Покивал сам себе, не очень отслеживая, кому предназначены эти кивки. Вспомнил, что бросил незаконченным стихотворение. «Я вышел из дома и понял, что зря, и некуда спрятать лицо от позора». Посмотрел в зеркало: такое длинное лицо не враз спрячешь. «Я думал, что там занималась заря, а это был просто зрачок светофора». Должно было быть что-то дальше, но дальше ничего не было. Не было и мамы. Учителя понемногу втягивались в гостиную: опять будут сегодня о чем-то спорить. Во двор аккуратно вполз мерседес Хозяина. Из него вышли родители сплющенного: бесформенный грязноусый отец и обожаемая мать, такая же некрасивая, как сын, но молодая, тонкая. Видимо, Хозяин подобрал их по дороге от вокзала. Мальчик забыл о себе и недосочиненном стихотворении, распахнул ногой дверь и побежал встречать маму.
Выпивали на квартире у Комиссара. После разговора с Хозяиным это было необходимо и тем, кто обычно не пил. К тому же на завтра осталось несколько пунктов, а это требовало сверхчеловеческих сил. Так думали те, кто собрался здесь. Комиссара мучило чувство, будто он вывел из боя потрепанный отряд. Раненым нужна перевязка, здоровым – отдых, оружие стоит почистить, боезапас – проверить. Омскому казалось, что грудь у него раздавлена кувалдой. Жанна оживленно рассматривала бутылки, числом две, то и дело воспроизводя отдельные реплики Хозяина.
– Учитель должен быть голодным! – восклицала она, трогая одну бутылку и как бы призывая к возмущению. – Ваша работа должна стать вашей жизнью! – и примеривалась к другой.
Хозяин умел высказываться афористично, хотя краткостью речи пренебрегал и подобные афоризмы изрекал часами. Звездочет посмеивался. Главное, он считал, – избегать открытых столкновений. Часто крестящийся русский человек по фамилии Симпсон и прозвищу Господи (звательный падеж именительному не помеха) шептал молитву, глядя в упор на гигантскую бутыль дешевого красного вина. О чем он молился, не знал и сам потряхивающий внушительной седой бородой Симпсон. Физик Сансарыч – неторопливый, основательный, часто – лукавый, еще чаще – серьезный до изумления – изучал этикетку какого-то сомнительного ликера. Алкоголем он не интересовался вовсе, но на ликере значилось, что в его состав входит золото. Вошел артист Фозанов с четвертушкой водки, заранее открытой, схватил свободную рюмку, налил и с наслаждением опростал.
– Господа! – произнес, вставая, Симпсон. – И дамы. И дамы, – повторил он для убедительности и развернулся к Жанне, присутствовавшей в этом роде пока в единственном числе. Могли подойти жены Комиссара и Сансарыча, но Господи было не привыкать творить бытовое чудо, выдавая желаемое за действительное (браки ведь заключаются не только на небесах, но и в быту). Одна из желаемых в это время тряслась в маршрутке, другая стояла в тамбуре электрического вагона. Голос Симпсона зазвучал органом. Он обнял бутыль, разлил вино по бокалам и обхватил лапой один из них:
– Мы должны это сделать!
Что именно, не уточнялось. Все выпили. Сансарыч пригубил. Сразу как-то дополнительно зашумели.
– Вот что, дорогие товарищи, мы сегодня тоже слегка перегнули, – сказал Комиссар. – Хозяин, конечно, уперся,
но и его можно понять. Он утром переругался с Малым, наорали друг на друга, и Малой уехал.Малому, второму сыну Хозяина, сочувствовали; к тому же Комиссар когда-то его учил и считал горячим и искренним. Сам же Хозяин, по общему мнению, этими качествами не отличался.
– А мы при чем?
– Под руку попались, – хмыкнул Комиссар. – В любом случае надо набраться сил перед завтрашним, – он поискал слово, – продолжением.
– Да, набраться – в любом случае, – откликнулся Фозанов, вне очереди опрокидывая еще одну рюмку.
– Представим такую картину, – вставил Господи, откинув голову и широко охватывая взглядом комнату. – Мы желаем человеку зла, а сами работаем на него. И зло случается. Мы победили? Нет, зло сказывается и на нас.
– Давайте похороним, – сказал Омский, – классовую борьбу. Только не вместе с нами.
– Пускай мертвые хоронят своих мертвых. Этот мертвый нам не свой, – включился Сансарыч, – да и, кажется, мы еще живы.
– Завтра посчитаем – проверим, – отозвался Звездочет.
– У меня есть тост, – начал Омский.
– Есть тост и пить тост – не одно и то же, – назидательно (и, судя по всему, не впервые) произнес Звездочет.
– Согласен, их двое. Так вот, одну школку, в которой я работал, дети оформляли к дню учителя. И на плакате написали, но не раздельно…
– И неслиянно, – опять встрял Звездочет и поднял указательный палец.
– А слитно: «Сднем учителя!»
– А к чему тут день учителя?
– День, день, куда ты его денешь – учителя?
– У нас тут не день, а жизнь учителя!
– Так вот, выпьем за то, чтобы нас не сднули… – закончил Омский.
Все зачокались. Красное лилось в бокалы и прочую подходящую посуду; на скатерти появились первые свежие пятна. Оживление росло. Жанна с неизбежностью становилась центром общего интереса, взгляды устремлялись в ее сторону, и лицо ее начало раскрасневаться.
– Что мы все пьем да пьем, – сказала она, допила свой бокал и подставила его Комиссару для пополнения. – Расскажите что-нибудь интересненькое.
Комиссар, наливая, начал рассказывать.
– Был у меня одноклассник (бокал долит), который влюбился в нашу учительницу (так, уже интересно!). Собственно, мы все были в нее влюблены. Нет, не так: мы на нее молились, цветы ей носили, запихивали их в почтовый ящик, а он влюбился серьезно. И на выпускном сделал ей предложение (предложение – единица синтаксиса). А она рассмеялась. У нее сын – наш ровесник (шарман, шарман!). И согласилась. И жили они душа в душу (где же драма?). Но ее сын не очень принял Петра (так, начинается). Они ссорились, чуть не до драки. А потом случилась настоящая драка – не между ними, а на улице, с какими-то отморозками. Они там оба оказались. И одного убили (одноклассника? сына?). Зарезали одного отморозка. Его же ножом – наши ребята с ножами никогда не ходили. Район хулиганский, но не до такой степени, обходились подручными средствами. И Петра посадили за убийство. Жена ему в тюрьму передачи носила. А история мутная: рассказывают, он чужую вину взял (догадываюсь чью). Да, убил, говорят, сын учительницы. Но отсидел Петр (а дальше что было?). Учительница заболела и умерла, сын ее служил в одной части со мной и погиб: парашют не раскрылся. А Петр стал священником. Попадья у него такая симпатичная – один в один наша учительница…
Все выпили за любовь. Жанна даже дважды. Четвертушка Фозанова истекла, и он перешел на ликер. В нем действительно клубилась какая-то блескучая взвесь, но никто бы не стал утверждать, что золото. Правда, раньше золота никто не пробовал. Если оно блестит, почему бы ему не быть таким противным на вкус? Омский пил вино и пытался сообразить, сколько его нужно, чтобы хоть чуть-чуть пресуществиться. Жанна снова потребовала историй, но теперь любви ей было мало, она возжелала мистики.