Кэрель

Внешне Кэрель так прекрасен и чист — впрочем, и его внешности для меня вполне достаточно, — что мне нравится воображать, как он совершает самые жуткие преступления. Хотя мне самому не понятно, хочу ли я таким образом запятнать Кэреля или же это продиктовано желанием уничтожить зло, сделать его безопасным и бессильными, заключив в столь совершенную и чистую оболочку.

Наручники на руках преступников называют „браслеты“. О, какие руки они украшают!

Чем он занимается на берегу? Какие приключения ждут его там? Я чувствую возбуждение и раздражение одновременно при одной мысли о том, что он может стать добычей любого бредущего в тумане случайного прохожего. Тот жестами увлекает его за собой. Кэрель, не проявляя ни малейшего удивления, молча улыбаясь, следует за ним. Вот они находят укромный уголок, и Кэрель все с той же улыбкой молча расстегивает свою ширинку. Мужчина опускается на колени, потом снова поднимается, протягивает равнодушному Кэрелю сто франков и уходит. А Кэрель возвращается на борт или отправляется к девкам.

Проанализировав все написанное выше, я понял, что роль молчаливого слуги, улыбающегося безличного существа не подходит Кэрелю. Для этого он слишком силен, и воображать его в такой роли — значит делать его еще сильнее, а это уже не укладывается в моей голове, этот образ способен разрушить мое сознание, уничтожить меня, смести с лица земли.

Я уже писал, что мне втайне хочется, чтобы он оказался не тем, чем кажется. Под этим строгим и вместе с тем таким детским нарядом, каким является форма матроса, прячется ловкое и сильное тело с душой убийцы. Кэрель именно таков. Я в этом уверен.

Мне показалось, что я почувствовал, как на меня вдруг повеяло от него какой-то скрытой враждебностью. Должно быть, Кэрель меня ненавидит.

Я стал офицером не столько потому, что хотел стать военным, но потому, что меня всегда привлекало особое положение среди рядовых солдат. Они готовы пойти за меня на смерть, и я, в свою очередь, могу пожертвовать ради них своей жизнью.

Иисус возвысил в наших глазах унижение, указав, что только через него можно достичь вечного блаженства. Источник этого блаженства находится внутри нас — ибо оно не имеет никакого отношения к земному величию, — нужно иметь в себе достаточно силы, чтобы противостоять обману величия земного и достичь величия на небесах. Но только подлинное унижение может свидетельствовать о том, что человек сумел возвыситься над земной суетой».

Последняя запись в личном дневнике офицера была сделана им после случая, который он не описывает. Набравшись наглости, он пристал к молодому докеру и увел его к насыпям, которые, как мы уже писали, были все завалены мусором. Судьбе было угодно, чтобы лейтенант, спустив штаны и стараясь получше подставить свой зад, вытянулся на склоне канавы и угодил животом в дерьмо. В то же мгновение оба мужчины были окутаны страшным зловонием. Докер молча ретировался. Лейтенант остался один. Он нарвал засохшей травы, к его счастью, слегка смоченной росой, и попытался очистить свой китель. Он сгорал от стыда. Он смотрел, как его изнеженные белые руки — которые были настолько унижены, что наконец-то стали ему покорно подчиняться, — неловко и старательно выполняли эту грязную работу. Он представил себе, как мелькает в тумане золотая окантовка его рукавов. Унижение болезненно обострило его восприятие, ему казалось, что он находится в самом центре мира, у всех на виду. Он чувствовал, что его душит несвойственное ему ожесточение. Оказавшись на дороге, он, как прокаженный, вынужден был избегать открытых людных мест, куда ветер мог донести его запах: теперь он понимал, почему Всевышний родился именно в хлеву. Воспоминание о Кэреле (которое делало его унижение особенно болезненным, оттого что, будучи неясным и ускользающим, оно как бы смешивалось с запахом, исходящим от его живота) стало более отчетливым. В первый момент от охватившего его при этом воспоминании стыда офицер готов был провалиться сквозь землю, но постепенно он пришел в себя и стал думать о матросе более спокойно. Легкий ветерок дул ему прямо в лицо. Он шел, и какой-то голос внутри него не умолкая твердил: «Я воняю! Воняю на весь мир!» И из самой гущи тумана, из этой точки, затерявшейся где-то в окрестностях Бреста, на нависшей над морем и лавками дороге, легкий бриз разносил по миру аромат более нежный и утонченный, чем благоухание лепестков роз Саади, — аромат унижения лейтенанта Себлона.

Любовником Мадам Лизианы теперь стал Кэрель. Смятение, вызванное постоянными размышлениями о невероятном сходстве двух братьев, достигло своего апогея, и в ее голове все окончательно перепуталось.

Об этом свидетельствовали некоторые факты. Как-то Жиль, обеспокоенный долгим отсутствием Кэреля, отправил Роже на разведку. Парнишка после долгого колебания, потоптавшись перед колючей дверью «Феерии», наконец собрался с духом и вошел внутрь. Кэрель находился в зале. Ослепленный ярким светом и видом полуобнаженных женщин, Роже подошел к нему не слишком уверенной походкой. Мадам Лизиана, внешне все еще властная, но уже подточенная изнутри своим тайным страданием, наблюдала за их встречей со стороны. Нельзя сказать, чтобы она сразу же придала какое-то особое значение смущенной улыбке Роже или удивлению и беспокойству Кэреля, но, вероятно, все это не ускользнуло от ее внимания. И достаточно было того, чтобы появившийся секундой позже в зале Робер подошел к беседовавшему с мальчиком брату, как зародившаяся где-то в глубинах ее подсознания смутная догадка вдруг выплыла наружу и обрела ясную и законченную форму:

«Ну вот, это их ребенок!»

Никогда — даже в это мгновение — хозяйка всерьез не думала, что братья были настолько близки, что у них может родиться ребенок, в то же время их физическое сходство, в котором она видела главное препятствие для своей собственной любви, в конце концов должно было с неизбежностью перерасти в подобную близость, каковой могла быть лишь любовь. Впрочем, призрак этой любви — а она не представляла ее себе без окончательной интимной близости — уже так давно ее мучил, что любое самое нелепое стечение обстоятельств вполне могло явиться для нее доказательством ее реального существования. Ее желание получить хоть какое-нибудь подтверждение реального существования этой любви было настолько сильным, что порой ей казалось, будто она начинает материализоваться внутри ее собственного тела, она даже чувствовала какое-то странное жжение в своей груди. И вдруг она увидела, как братья, стоя всего в двух шагах от нее, беседуют с неизвестным юношей, который в ее воспаленном воображении, естественно, сразу же превратился в плод их братской любви. Однако Мадам Лизиана понимала, что, позволив этой мысли полностью завладеть ее сознанием, она рискует показаться смешной. Она попыталась сосредоточить все свое внимание на клиентах и шлюхах и, стараясь больше не думать о братьях, повернулась к ним спиной. Но после некоторого колебания она все-таки обратилась к Роберу с просьбой сходить за спиртным и, воспользовавшись этим предлогом, постаралась получше рассмотреть мальчика. Он был просто очарователен. Оба любовника могли им гордиться. Она внимательно осмотрела его с головы до ног.

— А если этот Чинзано наконец явится, скажи ему, пусть дождется меня.

Сделав вид, что собирается уходить, она вдруг неожиданно обернулась и с улыбкой указала на Роже:

— Ты же знаешь, у меня могут быть неприятности. Не нужно с этим шутить.

— Кто это? — равнодушно спросил Кэреля Робер.

— Это брат одной моей подружки, которую я трахаю.

Не разбираясь в тонкостях мужской любви, Робер решил, что мальчишка — это новое увлечение его брата. Он старался не смотреть на него. В туалете Мадам Лизиана попыталась мастурбировать. Сходство двух братьев снова повергло ее в страшное смятение. Роже был потрясен не меньше хозяйки, и когда, покинув «Феерию», он снова вернулся в тюрьму, его растерянность была так велика — употребим это гнусное, но точное сравнение, — что Жиль без труда подобрал ключик к его заднему проходу. Конечно, член у Кэреля, как она сама с легким укором заметила ему, вставал не до конца, но во всяком случае, этот член ее не разочаровал, ведь она так о нем мечтала. Этот член оказался тяжелым, плотным, массивным и вообще скорее мощным, чем элегантным. Наконец-то Мадам Лизиана почувствовала некоторое успокоение, настолько этот член был не похож на член Робера. Все-таки ей удалось обнаружить хоть что-то отличавшее одного брата от другого. Поначалу Кэрель не придавал особого значения заигрываниям хозяйки, но поняв, что может таким образом отомстить своему брату за все унижения, он решил воспользоваться ее благосклонностью. Когда он раздевался в первый раз, ярость и предвкушение близкого отмщения придали его жестам такую стремительность, что Мадам Лизиана решила, будто он сгорает от нетерпения овладеть ею. В действительности же Кэрель шел на эту битву, желая окончательно самоутвердиться. Любовная связь с настоящим легавым укрепляла его уверенность в себе. Теперь ему все было нипочем. Встречаясь с Ноно, он вел себя так, как будто между ними не существовало никаких тайных отношений, и его нисколько не удивляло, что тот, в свою очередь, тоже не спешит ему о них напомнить. На самом деле Марио просто забыл его предупредить, что Ноно благодаря его стараниям, был уже в курсе всего. Кэрелю оставалось лишь удовлетворить чувство мести. Мадам Лизиана раздевалась медленнее его. Нетерпение матроса восхищало ее. Она наивно полагала, что была причиной его лихорадочного возбуждения. Раздевшись только наполовину, она ждала, что нетерпеливый фавн со вставшим членом одним прыжком выскочит из листвы и опрокинет ее в волны беспорядочно разбросанных кружев. Он лег рядом с ней. Наконец-то ему предоставилась возможность доказать свою мужественность и посрамить брата. На следующий день он трахнул ее еще раз, через два дня — еще, наконец — в четвертый раз. Для того чтобы были лучше понятны истинные мотивы поведения Кэреля по отношению к лейтенанту, а также Марио, необходимо кое-что пояснить. Пребывание «Мстителя» в Бресте подходило к концу. Матросы знали, что через несколько дней они снимаются с якоря. Кэреля мысль о предстоящем отплытии повергала в глубокое смятение. Покидая землю, он оставлял незавершенными многие из своих опасных авантюр, а значит, упускал и свою выгоду. Теперь с каждым мгновением он все больше отдалялся от города и все больше привязывался к жизни на сторожевом корабле. Кэрель восхищался неограниченными возможностями этого огромного стального сооружения. То, что вскоре он мог объявиться в Балтике и даже еще дальше, в Белом море, делало его еще более значительным в собственных глазах: не отдавая себе в этом отчета, Кэрель уже начал обдумывать свое будущее плавание. На следующий день после того, как он впервые вступил в связь с Мадам Лизианой, и произошел инцидент, уже описанный офицером в его личном дневнике. Кэрель всегда, когда шел по улице, подтрунивал над встречными девушками. Он делал вид, что хочет их обнять, а если те не сопротивлялись, он их отталкивал. Иногда он их все-таки обнимал, но тут же начинал хохотать и гримасничать. Его самолюбие требовало, чтобы его способности обольстителя были признаны всеми. Изредка он задерживался с какой-нибудь случайно подцепленной по пути девушкой, но чаще даже не замедлял своих упругих размашистых шагов. Этот вечер был исключением. Довольный тем, что благодаря Мадам Лизиане ему удалось развязаться одновременно и с Ноно, и с Марио, и гордый оттого, что проучил своего брата, трахнув его бабу, он, победоносно насвистывая, спускался вниз по улице Сиам. Он был весел и немного пьян. Алкоголь горячил его кровь. Он улыбался.

— Ну что, милашка!

Его рука с силой сжала плечо девушки. Она повернулась к нему и невольно подчинилась наглой хватке этого здоровенного хулигана. Кэрель, не дожидаясь, пока они выйдут из освещенной зоны, тут же, в тени между двумя лавочками, прижал ее к стене. Возбужденная и не особенно смущенная тем, что на них смотрят, девушка обняла его за талию. Кэрель, дыша ей в волосы, целовал ее лицо и шептал на ухо циничные слова, которые вызывали у нее нервный смех. Ее ноги были крепко зажаты между его ног. Иногда он отстранялся от лица девушки и оглядывался по сторонам. Убедившись в том, что на улице полно народу, он торжествовал. Его триумф видели все. Тут-то он и заметил лейтенанта Себлона, шедшего в сопровождении двух офицеров. Кэрель продолжал улыбаться своей девушке. Когда же офицер поравнялся со стеной, у которой стояли молодые люди, Кэрель сжал ее еще сильнее и, прильнув к губам, втянул в себя ее язык, в это мгновение он полностью сосредоточился на своей улыбке и постарался перенести ее на свою спину, плечи и ягодицы, иными словами, ему хотелось, чтобы наиболее притягательной стала именно эта задняя часть его тела, которая в это мгновение как бы была его настоящим лицом, лицом матроса. Он хотел заставить его улыбаться и привлекать к себе внимание. Кэрель так сильно напрягся, что едва уловимая дрожь пробежала по его позвоночнику от затылка до ягодиц. К офицеру была обращена самая привлекательная часть его тела. Он не сомневался, что его узнали. Что касается лейтенанта, то в первый момент ему захотелось было подойти к Кэрелю и наказать его за неприличное поведение посреди освещенной улицы. Он должен был поддерживать дисциплину, хотя бы для виду, так как прекрасно понимал, что его офицерское звание и власть, которой он был наделен, сохраняют свою значимость только при условии неукоснительного соблюдения установленного в этом мире порядка, и малейшее отклонение от этого порядка было для него равносильно самоубийству. Однако он этого не сделал. Более того, он бы наверняка не стал этого делать, даже если бы рядом с ним не было его товарищей, ибо, несмотря на то, что он осознавал свою кровную заинтересованность в поддержании строгой дисциплины, любое ее нарушение или поощрение этого нарушения с его стороны, которое делало его невольным соучастником нарушителя, позволяли ему пережить ни с чем не сравнимое упоение безграничной свободой. Кроме того, проявление снисходительности по отношению к такой прекрасной чете влюбленных казалось ему «свидетельством особой утонченности и истинного благородства» (как он характеризовал свой поступок сам). Бросив девку, Кэрель не решился продолжить свой путь к порту, в направлении которого только что прошли офицеры, а медленно побрел вверх по улице. Он был зол, хотя все еще по-прежнему счастлив. Краем глаза Кэрель заметил, как какая-то девушка со смехом оторвалась от своих друзей и, перебежав через улицу, поравнялась с ним. В тот самый момент, когда она протянула руку, чтобы дотронуться (считается, что это приносит счастье) до помпона матроса, он вдруг повернулся к ней и с размаху ударил ее по лицу. Красная от стыда и боли девушка в ужасе замерла под разъяренным взглядом Кэреля и пробормотала:

— Я вам не сделала ничего дурного.

Но в то же мгновение он сам оказался в окружении- точнее, даже в кольце — парней, которые явно намеревались вправить ему мозги. Кэрель, не сдвигаясь с места, медленно поворачивал свое туловище. Выражение лиц парней не сулило ему ничего хорошего. Он хотел даже позвать на помощь моряков, но вокруг никого не было видно. Мужчины осыпали его оскорблениями и угрозами. Один из них толкнул его:

— Ублюдок! Ты нападаешь на девчонку! Будь ты настоящим мужиком…

— Осторожно, ребята, у него нож.

Кэрель огляделся по сторонам. Алкоголь мешал ему реально оценить обстановку. Собравшиеся вокруг него застыли в нерешительности. В целом мире, наверное, не нашлось бы такой женщины, которая бы не хотела, чтобы этот прекрасный зверь был убит, разорван на части, растоптан ногами в отместку за то, что она не была его возлюбленной и ее не защищали его руки, его торс, а самое главное — его красота, перед которой, она не сомневалась, не мог устоять никто. Кэрель почувствовал, что его взгляд воспламеняется. В углах его рта проступила пена. Ему показалось, что в ставшем вдруг огромным и прозрачным лице лейтенанта Себлона — который, расставшись со своими товарищами, вернулся назад — отражаются разбросанные по всему земному шару зарницы, полыхающие над всеми тайниками, в которых он хранил свои награбленные сокровища, но это не помешало ему внимательно наблюдать за поведением своих противников и готовиться к отражению их нападения.

— Не валяй дурака. Пошли со мной.

Лейтенант, пробившись сквозь толпу, дружески взял Кэреля за локоть. Он снова подумал о том, что, пожалуй, ему следовало бы наказать матроса за пьянство. Нельзя сказать, чтобы он был особенно озабочен поддержанием престижа Военного флота: если бы это было так, то в сложившейся ситуации он сам, вероятно, должен был бы вступить в драку, — скорее, прибегнув к воздействию своих золотых нашивок, он снова почувствовал какую-то неясную потребность в том, чтобы виновный был наказан в соответствии с установленным порядком. Он правильно догадался, что не следует дотрагиваться до вооруженной руки, и взял его за локоть другой руки. Наконец-то он мог себе позволить все, о чем раньше мог только мечтать. В первый раз в своей жизни он обращался к Кэрелю на «ты», и сейчас это казалось вполне естественным. Как-то он записал в своем дневнике, что для него, как для офицера, самое главное — чувствовать себя командиром: командиром, чья воля способна подчинить себе и одухотворить целые груды человеческого мяса, огромные скопления мускулов, — можно себе представить, как он теперь волновался. Он еще не решил, следует ли ему обуздать это огромное, мощное тело, которое буквально распирало от бешенства и злобы, при помощи какого-нибудь эффектного жеста, или же ему следует подчинить себе эту страшную энергию, прибегнув к устным приказам… Но он уже мысленно представлял себе, как будут потрясены и взволнованы все окрестные женщины, когда он под руку с этим прекрасным прирученным им зверем гордо прошествует прямо у них перед носом.