Керенский. В шаге от краха

— Не думаю, что принадлежа к партии большевиков, вы оказываете им какую-то честь. А анархо-синдикалистам я симпатизирую.

— Позвольте?! — возмущённо выкрикнул юноша.

— Не позволю!

— Вы не имеете права!

— Почему? У меня такие же права, как и у любого гражданина, впрочем, такие же, как и у вас. Но я министр революционного правительства, а вы х…, а вы просто большевик.

— У меня была ответная речь, в ней я хотел приветствовать вас, как товарища председателя Петросовета.

— Оставьте её при себе, я лишён гордости. Достаточно того, что вы и так пришли. И как вас зовут, кстати?

— Семён Рошаль.

— Прекрасная фамилия. Но думаю, что хотелось бы услышать речь не студентов, а рабочих. Вы не рабочий?

— Нет.

— А, может быть, матрос?

— Нет.

— Солдат?

— Да, я был им, меня призвали из института.

— Почему был?

— Потому что меня арестовали и освободили после Февральской революции.

— Прекрасно, я же вас и освободил, студент прохладной жизни.

В зале послышались смешки.

— Товарищи, я хотел бы обратиться к вам, всем вам, матросам, солдатам и, безусловно, к рабочим. Кто хочет сказать речь? Я считаю, что волеизъявления народа должен выражать матрос и рабочий, а не всякие господа, примазавшиеся к этому, не имеющие даже высшего образования, но по непонятным для меня причинам, считающие себя знающими больше, чем я. Пусть данный товарищ и был солдатом, но, может быть, он врёт? Может, он дезертировал?

А, может быть, это вы, уважаемый Рошаль, делали революцию? Может, это вы ночей не спали? Может, это вы арестовали царских министров и рисковали жизнью в дни революции? Или вы вели расследование их преступлений? Может, это вы выпускали из тюрем политических заключённых и возвращали их из ссылки?

— Нет, — нехотя ответил тот.

— Нет?! Так идите же отсюда. Что-то много развелось всяких недоучек, вылезших в последние дни неизвестно откуда.

— Правильно! Нечего! Опять эти евреи! — послышались выкрики из зала.

— Пожалуйста, товарищи, кто хочет сказать слово.

— Я скажу, — вышел из зала рослый матрос. — Слов я умных знаю мало, но, всё же, знаю.

— Вот и хорошо, а вы, юноша, может присесть на своё место, или сесть, это уж как мне будет угодно.

В зале снова послышался сдержанный смех. Рошаль повернулся и, кипя от возмущения, как оплёванный, вернулся в зал. Керенский освободил место за трибуной, намереваясь сесть в президиум, откуда на него смотрели с возмущением. Но матрос, сделав отрицательный жест, встал возле трибуны перед президиумом и начал свою речь.

— Товарищи! Мы победили, царь свергнут! И теперь мы должны вместе бороться за правое дело, мы должны быть вместе, и спасибо, — он повернулся к Керенскому, — и спасибо вам, товарищ министр, за то, что вы нашли время и приехали к нам. Я думаю, мы все думаем, — поправился он. — Мы действительно должны быть вместе, иначе контрреволюция и скрытые монархисты захватят нас врасплох. Так, товарищи?

— Да, точно, правильно говоришь! — тут же послышалось из зала.

— Вот и я о том же. Приезжайте к нам почаще, товарищ министр, а то мы уже и сами не знаем, что правильно, а что нет.

— Всенепременно, — отозвался из-за трибуны Керенский. — Спасибо за горячие слова поддержки, и мне действительно пора. Но я с теплотой буду вспоминать всех вас. Спасибо за то, что выслушали меня. Временное правительство героически борется с остатками самодержавия и пытается обуздать не в меру активных граждан, которые превратно для себя истолковали полученную нежданно свободу. Свобода дана нам не для того, чтобы грабить и убивать, а для того, чтобы строить новую жизнь. Хорошую, красивую, свободную жизнь, товарищи.

Керенский вытащил часы, отщёлкнул крышку и взглянул на циферблат.

— Да, действительно, мне пора. Время не ждёт. Спасибо вам за встречу, товарищи!

Выйдя из-за трибуны, он протянул руку матросу. Матрос, то ли по недомыслию, то ли специально, крепко, как клешнями, сжал её, причинив сильную боль руке Керенского, но Алекс не подал и вида, что ему больно. Наоборот, он с самым энергичным видом затряс ею в ответ и ушёл, уже на улице растирая скукоженную ладонь.

— В министерство! — приказал он шофёру и автомобиль, плюнув выхлопными газами, завёлся и, грохоча бензиновым мотором, устремился в Петроград. Больше в Кронштадте делать было нечего. Работать здесь дальше было тяжело и бессмысленно.

Кронштадтский Совет чересчур много на себя брал, и правили бал здесь все, кому не лень: анархисты, большевики и лишь частично эсеры и меньшевики. Бороться можно было с ними только одним способом: затопить фарватер, чтобы корабли не смогли проплыть по Неве, и организовать блокаду. Лучший способ, впрочем, был: отправить всех на фронт, воевать, но пока это было проблематично.

Крайне необходимо было ещё поработать с флотским офицерским составом. Ведь какими бы не были матросы грамотными, но вывести самостоятельно любой крупный корабль они были не в состоянии, а миноносец не имел никакого решающего значения.

В министерстве его ждали опять многие нерешенные дела, и дожидался указаний прикомандированный офицер. Керенский подумал и позвонил по номеру, предоставленному Секретёвым.

— Павел Иванович, — услышав его голос на том конце провода, произнес Керенский. — Как обстановка, как вы? Ждёте?

— Вашими молитвами! Я готов ко всему! — ответил тот.

— Отлично, тогда завтра жду вас на Финском вокзале в девять утра с вещами, рассчитанными на неделю проживания. Да, вы поедете со мной. В качестве кого? В качестве консультанта по военным вопросам.

Да, я специально для вас ввёл эту должность. Будете моим помощником по военным вопросам, а то я совсем не понимаю в этом. Да, а развиваться крайне необходимо.

Зачем я еду? Посмотреть обстановку на фронте, узнать, чем дышит солдат и какие заботы у его командиров. Да, вы меня понимаете. Надо собственными глазами убедиться в вопросах, которые были нами запущены. Возможно, что это ошибка. Я и не спорю. Потому и еду.

Да, буду думать, как исправить, поэтому и беру вас с собой. Нюхнуть, так сказать, пороха. В бой не пойдём, это лишнее, но окопной жизни изведаем. Да. Несомненно. Согласны? Тогда жду! — и Керенский бросил трубку.

Глава 21. Политический заказ

"Человек этот — осуждённый за политическое убийство, вешать его будут по закону, при священнике, крест дадут целовать, так что ты не стесняйся". М. Горький

Юскевич после ухода Керенского очень долго пребывал в тягостных раздумьях. Одиноко сидя в съёмной квартире, он всё время порывался протянуть руку к телефонной трубке, но одёргивал себя.

Всего лишь один телефонный звонок в бывшую Государственную Думу и, вуаля, его взяли бы туда в любом качестве, а Керенского с позором посадили в тюрьму и осудили.