Керенский
Шрифт:
После почти полутора лет пребывания в австрийских лагерях Корнилов бежал, воспользовавшись помощью лагерного фельдшера, чеха по национальности. После долгого и опасного путешествия по вражеской стране ему удалось пересечь границу с Румынией и оттуда уже беспрепятственно вернуться в Россию. Корнилов оказался единственным из русских генералов, кто сумел бежать из плена, и потому история его побега наделала много шума. Вероятнее всего, именно тогда он обратил на себя внимание Гучкова.
Для Гучкова назначение Корнилова было попыткой навести порядок в среде окончательно разложившегося столичного гарнизона. Однако этот шаг имел и иные, не афишируемые громко причины. Позднее Гучков вспоминал: «С самого начала я подумал, что без гражданской войны и контрреволюции мы не обойдемся». [161] Поэтому с первых же дней он начал искать людей, преимущественно из военной среды, способных возглавить борьбу с анархией. Наиболее подходящей
161
Там же. С. 68.
В своей деятельности Гучков сделал ставку на новых людей, тех, кто не был дискредитирован близостью к свергнутому режиму. В основном это полковники и молодые генералы — те, кто мог найти линию поведения в новой ситуации. Ближайшее окружение военного министра составили «младотурки» — так еще с предвоенных времен называли реформистски настроенную группу молодых офицеров Генерального штаба. Весной 1917 года в ряды «младотурок» входили генералы Г. А. Якубович и князь Г. Н. Туманов, полковники П. А. Половцев, Л. С. Туган-Барановский, Б. А. Энгельгардт, А. И. Верховский. Гучков видел в них свою опору, не зная, что многие из них уже сделали ставку на Керенского.
У Керенского среди «младотурок» были свои люди. Таковым был брат его жены полковник В. Л. Барановский. Накануне революции он служил в управлении генерал-квартирмейстера Ставки, но уже в конце марта был прикомандирован к военному министерству, вероятно, не без помощи ставшего столь влиятельным шурина. «Ушами и глазами» Керенского при Гучкове был также инженер П. И. Пальчинский. В короткий период существования Временного комитета Государственной думы он был членом его военной комиссии и сейчас продолжал регулярно бывать в военном министерстве. Пальчинский был масоном и хорошим знакомым Керенского еще с довоенных времен.
Как-то в начале апреля на очередном заседании полива-новской комиссии Пальчинский по секрету сообщил Полов-цеву, Энгельгардту, Якубовичу и Туманову, что вечером хочет отвести их на свидание с неким человеком. С кем конкретно — сообщить он наотрез отказывался и этим чрезвычайно всех заинтриговал. Была глубокая ночь, когда вся компания в автомобиле Пальчинского отправилась в путь по темным петроградским улицам. Автомобиль остановился на Итальянской у здания Министерства юстиции.
В просторном министерском кабинете прибывших встретил Керенский. Он объяснил, что пригласил их для того, чтобы выяснить некоторые проблемы, понимание которых необходимо ему как члену правительства. Первым вопросом Керенского было: годится ли Алексеев в верховные главнокомандующие? Б'oльшая часть приглашенных высказалась за Алексеева, но разговор как-то сам по себе перешел на обсуждение других кандидатур. У Половцева создалось впечатление, что Керенский прощупывает мнение относительно назначения Брусилова. В своем дневнике Половцев записал: «У Керенского что-то на уме. Неужели Брусилов с ним снюхался? Способен. Тогда создается комбинация Керенского с Брусиловым против Гучкова с Алексеевым. Посмотрим». [162]
162
Половцев П. А. Дни затмения. М., 1999. С. 51.
Беседа продолжалась до трех часов ночи. После этого Пальчинский на своем автомобиле развез всех по домам. По дороге он объяснил, что Керенский — единственный, кто может остановить анархию в стране, и потому его нужно держаться. Впрочем, для Гучкова эта встреча долго тайной не оставалась. Уже на следующее утро Половцев счел нужным сообщить о ней военному министру. В ответ Гучков улыбнулся и сказал, что не имеет ничего против, если министр юстиции будет ближе знать военные дела. Гучков и сам был мастером заговоров, и интриги Керенского ему были видны с полной ясностью. Однако он явно не считал нужным придавать этому значение. Наверное, в другое время это было правильным поведением. Но в эпоху революции ситуация менялась с удивительной быстротой. Прошел всего месяц, и Гучков был вынужден уйти из правительства, уступив свое место именно Керенскому.
МИЛЮКОВ И КЕРЕНСКИЙ
И все же главным антагонистом Керенского во Временном правительстве был не Гучков, а министр иностранных дел Милюков. Одной возрастной разницы между ними (двадцать два года) было вполне достаточно для полного взаимного непонимания. Но и в других отношениях трудно было найти двух более несхожих людей. Керенский — стриженный ежиком, с бритым лицом, ежеминутно пребывающий в движении. Милюков — седовласый обладатель роскошных усов, вальяжный в каждом жесте. Керенский — истеричный оратор, гипнотизирующий слушателей не столько содержанием, сколько энергетикой своих речей. Милюков — тоже признанный мастер слова, но совсем другого толка. Один из современников писал об этом так: «Его гладкая, логичная,
с убеждением и большой уверенностью в себе и своей правоте произносимая речь всегда больше политическая „лекция“, чем идущий от сердца к сердцу призыв народного трибуна, оратора Божьей милостью. Аргументация Милюкова всегда была достаточно сложна, и всей этой „осложненное™“ мы тогда не понимали».Милюков не имел себе равных в парламентской аудитории, но никак не в роли митингового оратора. Вероятнее всего, ему не сложно было усвоить в общем-то простые приемы тогдашних властителей толпы, но делать этого он не собирался принципиально. Свою речь он традиционно начинал не с принятого в эти дни обращения «граждане», и не с революционного «товарищи», а со старорежимного: «милостивые государыни и милостивые государи».
Все тот же И. Куторга писал: «Нужно вспомнить тогдашний Петроград, чтобы со всей ясностью себе представить, что эти „милостивые государыни и государи“ действовали, как красная тряпка тореадора на разъяренного быка. На солдатском митинге или где-нибудь на Выборгской стороне, бывало, достаточно такого обращения, воспринимаемого как вызов и насмешка и контрреволюционная демонстрация вместе, чтобы Милюков не мог больше сказать ни слова. Поднималась буря. И тем не менее, зная наперед впечатление от сакраментальных слов, Милюков, нисколько не смущаясь, вылезал с ними на следующий день, такой же корректный, подтянутый, розовый, с дипломатической улыбкой на устах, и бросал серым шинелям, ситцевым платочкам те слова обращения, с которыми он привык обращаться в своих бесчисленных лекциях к дамам и господам петербургской интеллигенции». [163]
163
Куторга И. Ораторы и массы: риторика и стиль политического поведения в 1917 г. // Независимая газета. 2001. 30 марта.
В этом упрямстве — весь Милюков. Человек, несомненно, умный, он знал об этом и очень высоко себя ценил. По этой причине он не собирался приспосабливаться под обстоятельства, полагая, что они должны приспособиться под него. Так было всегда, и чаще всего обстоятельства отступали. Милюкову удавалось «переупрямить» и своих коллег по Думе, и сановников царя. Но сейчас ему противостояла не воля отдельных людей, а разбушевавшаяся стихия. Милюков не захотел этого понять и поплатился министерским креслом.
В воюющей стране, какой была Россия, любой внешнеполитический вопрос так или иначе затрагивал главную тему — продолжать ли войну или же заключать с врагом мир. После двух с половиной лет, когда поражения преобладали над победами, антивоенные настроения были в стране очень сильны уже сами по себе. Революция, легализировавшая антивоенную пропаганду, еще более усугубила дело. Весной 1917 года некоторую популярность получили лозунги так называемого «революционного оборончества». Это понятие подразумевало, что с момента революции война изменила свой характер — из несправедливой и захватнической она превратилась в войну за защиту революционных завоеваний. Обязательным условием при этом был отказ России от аннексий и контрибуций.
«Революционное оборончество» было взято на вооружение лидерами Совета, но в этом они встретили категорическое противодействие со стороны министра иностранных дел. Сам Милюков характеризовал свою позицию следующим образом: «Министр иностранных дел вел эту политику в духе традиционной связи с союзниками, не допуская мысли о том, что революция может ослабить международное значение России резкой переменой ориентации и изменением взгляда на заключенные соглашения и принятые обязательства». [164] Если перевести эту длинную фразу на более понятный язык, следовало понимать, что Милюков собирается до последнего отстаивать все обещания относительно приобретений, которые Россия должна была получить после окончания войны. В первую очередь речь шла о контроле над черноморскими проливами. По этой причине левые газеты окрестили лидера кадетов Милюковым-Дарданелльским, что его ни в малейшей мере не смущало и даже служило поводом для гордости.
164
Милюков П. Н. История второй русской революции. М., 2001. С. 75.
Но даже в правительстве Милюков не находил единомышленников. Большинство прочих министров предпочитали максимальную осторожность. В первой официальной декларации нового кабинета, опубликованной 7 марта 1914 года, вопрос о войне был изложен предельно обтекаемо. «Временное правительство будет верно соблюдать все союзы и сделает все, от него зависящее, чтобы обеспечить армии все необходимое для доведения войны до победного конца». В ответ на это Совет 14 марта принял обращение к народам всего мира. В нем говорилось о готовности российского пролетариата защищать свою свободу от всех реакционных посягательств — как изнутри, так и извне. Особо в обращении содержался призыв «начать решительную борьбу с захватническими стремлениями правительств всех стран». Стрела была направлена в Милюкова, и именно так это поняли все.