Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга I

Это было почти как ожог.

Нет, он не наткнулся на защиту – в конце концов, он был достаточно опытен, чтобы обходить выставленные рога и колья. Кесаревна защиту не ставила. Может быть, не умела. Но, скорее всего, просто знала – ей это не нужно.

Такой жуткой внутренней высоты – или глубины? – он в своей богатейшей практике ещё не встречал…

И вот поэтому в момент, когда он должен был, отрабатывая полученные уже деньги, подчинить себе простого, как матрац, Венедима Паригория, дабы понудить его ещё раз пленить кесаревну и доставить по назначению – Руфин вливал в себя чарку за чаркой мерзкого можжевелового самогона, чуть сдобренного лимонной цедрой. Прекрасно понимая, что это, вполне возможно, последняя в его жизни выпивка. Но ничего другого он просто не мог придумать. Желаемое отупение никак не приходило, и что-то внутри Руфина подсказывало ему, что – и не придёт. Или придёт, но поздно.

Глава седьмая

Когда Блажену унесли, накрыв по обычаю небеленым холстом, Войдан подошёл к Рогдаю и встал рядом.

– Кружит и кружит, – пробормотал он, закашлялся и выплюнул зуб. От него исходил кисловато-сернистый запах, как от прокисшей капустной похлёбки. – Кружит и кружит. Плохо дело, дядюшка, ой как плохо. Не устоять мне. А уж паду, так и конец наступит. Говорил – не дело затеяли…

– Говорил, – согласился Рогдай, напряжённо всматриваясь в даль. Песок из часов высыпался весь, а хор Вергиния всё ещё не пришёл в движение. День был такой – вязкий. Всё требовало чуть больше времени, чем обычно. Совсем ненамного – зато всё. И эти кусочки времени собирались и собирались вместе, и вот уже скоро начало вечера, а сражение по-настоящему и не начиналось.

Пока всё, что было, – не более чем некий обмен условностями. Бои по правилам. Но сейчас конкордийцы должны прорваться – скорее, на левом крыле, – и мы начнём отступать, отступать быстро, почти бежать: дабы не быть поражаемы и в грудь, и в спину. Вот-вот это случится…

И это – цель Иерона сегодня. Чтобы мы побежали. А он бы нас преследовал. Вон и конница его вышла на берег, готовая к переправе…

Вот и прорыв. Слева. Хор рассечён, центр смят, фланг отступает в относительном порядке. Вижу, всё вижу. Сейчас по всем законам я брошу резерв на затыкание прорыва…

– …когда вот так посмотришь вокруг… помните, дядюшка, была мода на гадания по кляксам, пятнали чернилами бумаги и одежды и смотрели, на что похожи кляксы, – когда посмотришь, то сразу становится ясно, что всё вокруг – кляксы после того акта творения, после взмаха руки Создателя, и да – они на что-то похожи, похожи двояко: внешне, и за то мы даём им имена, – и сущностно, но от этого мы все старательно отмахиваемся, чураемся, убегаем, лишь бы не замереть, уставясь в одну точку… потому что, постигая сущность, уходим от формы и пропадаем для мира форм…

– Да, – согласился, не слушая, Рогдай.

Пактовий, видимо, только-только поспел к Вергинию. Тянем время, тянем время. Не нам бы его тянуть…

Тронулись. Тронулись! Не слышно, но кажется, что слышно: нервная дробь боевых барабанов.

Конная купла акрита Степана Далмата, полторы тысячи молодых всадников из числа обученных азахом Симфорианом (в случае неудачи она станет главной жертвой в этой партии) – обтекает хор справа.

Свет знамён.

И вот он – штандарт кесаревны. Покачнулся и пошёл вперёд. Как лодка против ветра.

Никто ещё не знает, что это победа…

Первый залп огненными стрелами дали поверх голов собственных бойцов, и многие от неожиданности присели. Огненные стрелы в полёте гудят как-то особенно противно, а когда их много, то и у самых хладнокровных и смелых съёживается на спине шкура.

Потом последовал второй залп и третий, а четвёртого уже не понадобилось: атакующий клин на глазах распадался. Грозные воины-башни метались, сбивая с себя огонь, валили с ног всех, кто оказывался на пути.

Неспроста испугались они тогда простого деревенского пожара…

Венедим ясно видел своими собственными глазами (а не видел бы, так и не поверил), как огонь охватывает – медленно, но неотвратимо – казалось бы, вполне обычного человека, живого, подвижного, состоящего, по поверью, в основном из воды. Но эти – загорались, будто были оживлёнными чучелами, набитыми промасленным тряпьём.

Плата за неуязвимость во всех прочих отношениях…

Горели, конечно, не все, горели единицы. Но паника пуще и злее огня: паника охватила всех.

Животный вой и визг на время заглушили общий рёв.

А вот мелиорцев на какое-то время взяла оторопь. Не будь этого, скомандуй командир атаку-бой – могли бы смять врага и отбросить хоть до самой реки. Не скомандовал командир атаку…

Хор стоял неподвижно. Нельзя ждать от воинов в бою сочувствия к врагу, но сейчас что-то достаточно близкое к этому испытывали мелиорцы. Будто на их глазах разбойники получали воздаяние не по сотворённому реально злу, а по подстроенной хитрой несправедливости.

А потом стало видно (и слышно, очень слышно), что на левом крыле – прорвались конкордийцы и степняки, что идёт там жесточайшая сеча, что гибнут славы…

И вновь, не давая никакой передышки чувствам, забили с придыхом барабаны, и сплотившийся клин пошёл вперёд, разгоняясь и разгоняясь. Уже не маячили великаны среди людей… Но люди шли уверенно, и залпы Венедимовых лучников не могли их поколебать. Кто-то падал…

С грохотом сошлись копья и щиты.

Венедим почувствовал вдруг, что всё вокруг мягко раскисает и мутнеет, будто заплывает киселём. Это была секунда, не более, но когда она прошла, он понял, что весь в поту. Не в боевом поту, который понятен – нет, в болезненном и холодном, вязком, мерзком.

(Тот, кто называл себя Руфином, хватил чаркой по столу с такой силой, что мутное зелёное, в пузырьках, стекло разлетелось далеко. Пришёл испуг, нормальный испуг человека перед неминуемой и страшной смертью, грозящей ему за неисполнение дела, порученного такими людьми, перед которыми сами собой подгибаются колени. Он попытался в этом испуге потянуть, подёргать за нить, давно и успешно привязанную им к Венедиму… но то ли слишком много можжевелового самогона ушло в организм, то ли хранил Венедима какой-то чародей – да только нить лопнула с глухим звуком промокшей бечёвки, и Руфин далеко откинулся на скрипучую спинку стула, а потом, отброшенный ею, упал лицом на стол, в стеклянные осколки. Так он и остался лежать – до того самого момента, когда обеспокоенный корчмарь подошёл и тронул его за плечо. Голова Руфина как-то нелепо качнулась – и вдруг отделилась от туловища. Сырой печёнкой плюхнулся на стол чёрный сгусток крови из горла. Корчмарь икнул; потом начал кричать…)

Всё переменилось в какие-то пять минут: только что, вот только что конкордийские латники смяли левое крыло обороняющихся и рубили мелиорскую пехоту, а теперь вдруг поле стало пустым, как становится пустой городская площадь после весёлого шумного праздника, когда люди уходят, оставив на земле множество недоеденных пирожков, обёрток от конфет, порванных бумажных полумасок и шутовских колпаков, листков со словами песен…

Лиса выбралась из норы. Запах крови пьянил и пугал. Наверное, какие-то чары упали в тот момент на этот пятачок поля, потому что лисе казалось, что необыкновенный убийственный шум происходил здесь много дней назад. Лиса встала столбиком и осмотрелась. Везде лежали зарезанные люди. Некоторые были неподвижны, некоторые только дышали, некоторые пытались бинтовать раны или ползти… Кто-то громадный славно порезвился в этом курятнике.