Кевларовые парни

Олег давит на газ доверенной ему оперативной машины. «Подниматься, так с колен». Подлетает к группе захвата. И вдруг в зеркале заднего вида замечает еще одну мгновенную тень.

— Адмирал, еще один! — не заглушив мотора, толкает дверь.

Мчится по улице, перепрыгивает через газоны и лавки, урны и штакетник. «Только бы не поломать ноги!» Но расстояние между ним и тенью не становится меньше. Там, впереди, профессионал. Бежит быстро, почти неслышно. Но мы тоже умеем ориентироваться на звук. Господи, какие катакомбы еще сохранились в Москве!

Тишина. Запахи. Москва детства и юности, что с тобой стало? Кто превратил тебя в город бомжей и кошек? Кажется, этот тип скользнул сюда. Луч мощного импортного фонаря, прихваченного машинально (мастерство не пропьешь!), высвечивает печальные прелести подъезда. Пусто. Растворился, как дым. Ни шороха, ни шелеста. Олег протискивается к окну, выглядывает на улицу. Там слышен топот ног, мелькает узкий, как нож, луч фонаря.

— Стоять, применяю оружие! — Голос Медведя.

— Стою. — Олег улыбается, тяжело дыша. Значит, не он один когтил по черным дворам. Теперь можно расслабиться.

— Применяю. — В голосе Медведя слышится облегчение. — Где клиент?

— Вроде здесь… — Олег явно растерян. Невидимый внизу Медведь вострит ухо, которое, словно локатор, прощупывает тишину подъезда. Что-то учуяв, перемахивая через ступени, бежит наверх.

— Это какой этаж?

— Второй. — Олег пытается просчитать ситуацию.

— Трущобы чертовы! Ну? Ясно, что… что ничего не ясно. Давай соображать. — Фонарь выхватывает номера квартир, войлок, торчащий из распоротой ледериновой обивки, ободранную стену с наскальной живописью.

Еще выше, на площадке, — слабый свет выкрашенной в красный свет двадцативаттной (чтобы не вывернули) лампы. В багровом сумраке видна пухлая дерматиновая дверь в узорах из шляпок обойных гвоздей. Дверь щелкает — вальяжно, будто спросонок. Насвистывая, вниз спускается парень. Вид безмятежный. Вертит на пальце ключи от машины. С удивлением смотрит на двоих в спортивных куртках, с оружием.

— Что-нибудь случилось, мужики?

— Пока ничего, — сипит Медведь. — Иди, проверяй свою тачку. Может, еще не угнали.

Парень вежливо протискивается между ними, исчезает внизу. Олег провожает его длинным взглядом, чувствуя, как стремительно холодеет у него внутри.

— Медведь! Я, похоже, обделался. Держи его!

А сам — наверх, к пухлой двери, давит изо всех сил на кнопку звонка.

— Кто там? — Отзываются не сразу, голос женщины за дверью дрожит. — Что нужно?

— Милиция! — машинально лепит Олег

— Я не вызывала и не открою. Я сейчас сама в милицию позвоню!

— А, черт! — Олег звонит в квартиру напротив.

Эта дверь открывается почти сразу. Молодая женщина с удивлением, но без испуга смотрит на Олега. Чего ей не спится? Сова, что ли?

— Я из госбезопасности. Вот мое удостоверение. Подтвердите вашей соседке, что я — это я. Она не хочет открывать дверь…

— Ниночка! Товарищ действительно из органов. Может, лучше открыть?

3

Семен Григорьевич Сванидзе был удивительным человеком. В его наследственном уме потомка евреев из черты оседлости невероятно сочетались детская наивность и житейская мудрость. Мягкий характер и упорство носорога. Способность оценить ситуацию в целом и неспособность разобраться в частностях. Как однажды отметила его бывшая супруга, он был похож на студень, в нежной массе которого встречались и жесткие волокна мяса, и коварные косточки. Непосвященные, которых было значительно больше, чем посвященных, ошибочно воспринимали его как человека, плывущего по течению, лоха, на которого жалко тратить мякину, чтобы его провести. Знавшие его поближе старались держаться от него подальше.

Окончив физфак. Семен Сванидзе некоторое время проработал по специальности. Однако осознав, что академиков у нас как собак нерезаных, а академиков-евреев еще больше и у них есть свои дети, решил, что с наукой надо завязывать. И чем быстрее, тем лучше. Четко избрав вектор своих действий, он за короткий срок просвистел по ступенькам комсомольской карьеры и вышел на другую социальную орбиту. Единственное, что позволяло ему выгодно отличаться от своих коллег по членству в партии, была патологическая ответственность, которая на низовом уровне была не в чести.

Его заметили, и он это тоже заметил. А потому, вспомнив любимую поговорку своего деда «ласковый теленок двух маток сосет», приступил к этому сосанию с особым цинизмом. Став третьим, а потом вторым секретарем райкома, он оказался на виду. На некоторое время это его устроило. Относительная власть, хорошие связи. Люди шли поплакаться в жилетку ко «второму», когда обижал «первый». Жилетка была широкая: хватало на всех. За это его, в отличие от других вторых секретарей, которые в народе считались идеологическими церберами, любили. Естественно, как всегда в этой среде, странной любовью. Семен Григорьевич это понимал и потому реально оценивал ситуацию. На похоронах скоропостижно скончавшегося «первого» он видел, что уже после третьего стакана усопшего мало кто вспоминал. Бренность этой жизни его удручила, и Семен Григорьевич понял, что «награды лучше на груди, чем на подушках впереди».

К началу девяностого, когда «мудрость» шестой статьи Конституции СССР о правящей роли КПСС подверглась испытанию, Семен Григорьевич уже не раздумывал. Пора было разводить пары в топках паровоза, стоящего на запасном пути. Этот паровоз он собирал в рабочее время с помощью людей близких и неглупых. Его уход из партийных органов для самих органов прошел незаметно. Кто-то сказал, что он, как крыса, бежит с тонущего корабля. Но ему было все равно. Он помнил поминки своего шефа и знал из зоологии, что крыса — самое разумное животное.

Если бы Горбачева в СССР не было, то надо было бы скинуться и купить его за границей. Только за одну фразу: «Все разрешено, что не запрещено!» Но никто не знал, что нужно сначала запретить, прежде чем строить правовое капиталистическое государство. Бери и владей. От идей кружилась голова. Связи же помнили добро, а потому в реализации задуманного проблем не было. Да и в госаппарате чувствовали первые порывы свежих ветров, и аппаратчики осознавали, что, помогая Сванидзе, они помогают себе… В будущем.

Первые небольшие по объемам сделки на внешнеэкономическом поприще дали фантастические результаты. И хотя умом Сванидзе понимал их сомнительность для державы в целом, тем не менее его сердцем владели слова Горбачева. «Ведь не запрещено же…»

Порой червь сомнения все же терзал душу Семена Григорьевича… Но в то же время он видел, что брать стали все, а «органы» словно бы и не замечали цинизма, с которым это делалось. Нет, конечно, «органы» замечали, только все происходящее напоминало борьбу за урожай на поле, пораженном саранчой. Против саранчи уместнее применять не ум и смекалку, а химикаты, только вот они-то как раз и были запрещены Женевской конвенцией. «Горбачев, блин…»