Кейп-код

— Даже когда поругаешь его, накричишь, не сойдет с места, не отступит назад, — отзывается о нем Шурочка не без гордости.

— Далеко пойдет, — говорят ее тетушки. — Если бы вы его родили в Америке, мог бы президентом стать.

Чего только не говорят про детей? А пока что жизнь Лео — это школа и дополнительные занятия: русский язык, французский, борьба. Еще разговоры с родителями.

С разговорами появляются сложности. Лео хоть и владеет русским, стал отвечать родителям по-­-английски. Все эмигрантские семьи переживают нечто подобное, оттого и приглашают учителей.

— А как он маленьким хорошо говорил! — Шурочка огорчена.

Они припоминают смешные словечки, которые произносил Лео. «Пикчурескный» — про пестро одетого человека. А что? — могло бы такое слово существовать. Или вот «нос мочится», это когда он болел насморком. Все родители могут что-­-то такое про своих детей рассказать.

Скоро у Лео будет день рождения, придут мальчики, даже впервые — девочки. Одна из них — Юля со странной фамилией Караваев-­Шульц — ему очевидно нравится. Папа ее, Караваев, и мама, Шульц, — скрипачи, родили Юлю в Испании, потом сюда перебрались, в не самый лучший оркестр.

Юля — первая в классе, ее родителям трудно платить, им делаются послабления, настолько она талантлива. Именно ради Юли — первой ученицы и первой, надо думать, красавицы — Лео вверх тормашками стоял на окне.

По поводу этого происшествия выясняются некоторые подробности. Дети, кто находился рядом, оцепенели от ужаса, кто подальше — побежал за учителем, а Юля подошла к нему ближе всех, и Лео ей сказал по-­-французски: Tais­-toi et ne bouge pas.

Почему нельзя было по-­-русски сказать: молчи и не двигайся?

Алекс спрашивает: а за ней, за Шурочкой, когда-­нибудь ухаживали таким способом? — О, ухаживали разными способами, в том числе самыми идиотскими. Теперь зато ей приходится наблюдать мальчишеский идиотизм изнутри.

Что подарить Лео на первую его круглую дату? А чего он сам хочет? Лео хочет перестать заниматься русским, ему больше не нужен русский язык.

Объявил — и ушел к себе. Алекс просит его спуститься в гостиную. Лео спрашивает: а если бы они были выходцами из любой другой страны второго или третьего мира?..

— Видишь ли… Культура там первый сорт, — Алекс показывает на полки с книгами. — И наука, когда-­то была. В смысле науки можно, конечно же, обойтись…

Сейчас он объяснит сыну, зачем действительно нужен русский язык.

— «Но я люблю, за что не знаю сам», — декламирует Алекс, — «ее лесов…» «Ее степей…» Ах ты, забыл. «Разливы рек…» — Нет, совсем не помнит Алекс этого стихотворения. — Ну, в общем, лесов, полей и рек, — смущенно смеется он.

Вспоминает, как сам бросил музыку. Гены — великая вещь. Зубы у Лео белые-­белые, он улыбается Алексу. Не зло, просто улыбается.

В одну из суббот отец не поднимает трубку. Не откликается он и на следующий день. Родиона удается найти только к вечеру по московскому времени. Он теперь какой-­то паломщик или псаломщик, Алеша не понимает в этих делах. Говорит: грешен, каюсь, давно у него не был и не звонил, паломническая поездка на прошлой седмице… Что еще за «седмица»? — Родион три недели не звонил старику.

Еще день: Родион съездил, но никто ему не открыл. Ключ есть, он под ковриком, но дверь почему-­то не открывается. Может, сломался замок. А может, отец дверь закрыл на задвижку.

— На какую задвижку? Мы никогда ею не пользовались.

— Это в Америке у себя вы можете не запирать дверь, а у нас жизнь опасная.

Недотепа — права была Шурочка. Пусть милицию вызовет, пусть вышибут дверь.

— И пытаться нечего. — Внезапно Родион проявляет твердость: милиция действует только по заявлению от родственников.

— Свет в квартире горит?

Родион не помнит. Разве что-­то меняется от «горит — не горит»? Снова ехать туда смысла нет. В тоне Родиона слышится: он — тоже человек.

— А соседи?

— А что соседи?

Алекс знает ответ: из-­за музыки они у соседей были всегда на плохом счету.

И телефон работает. Родион проверил, позвонил на станцию. Как-­нибудь хватило ума. Алекс просит: давай не ссориться.

— Молиться надо, молиться, — твердит Родион.

Надо лететь в Москву — и срочно, но срочно не получается, виза нужна. Кто-­то передает слух, что всех уехавших восстановили в гражданстве — уезжали-­то из другой страны. Алекс пробует выяснить это в консульстве, он им пишет — по-­русски, получает ответ по-­английски: виза нужна.

Одна надежда, что отец в больнице.

— Либо в каком-­нибудь доме творчества композиторов, — успокаивает его Шурочка.

Какой там дом композиторов…

Через восемь ужасных дней Алекс приземляется в Шереметьево.

Он проходит таможню, меняет деньги, садится в такси. Невысокий плотный водитель — теперь это самый распространенный здесь тип мужчин — везет его к дому. Родион приехать в Шереметьево не сумел: заболел какой-­то инфекцией. На улице холодно и темно: в октябре тут темнеет раньше, чем в Бостоне.

Он с трудом узнаёт дом, хотя жил в нем — с шестьдесят пятого года, с рождения. В окнах отца — свет, что плохо, наверное. Если бы отец находился в больнице, он бы его потушил. Ключ там, где всегда, под ковриком, Алекс вставляет его в замок. Рука дрожит, и пульс частый. Поворачивает замок, но открыть не может. Таксист — он оставил его внизу — идет помогать. У таксиста тоже не получается.

— Задвижка. У меня бабка… — бормочет таксист.

Он не слышит его. Дверь заперта изнутри. Начинается дрожь, которая, становясь то сильней, то слабей, будет сопровождать все московское путешествие Алекса.

В милиции он садится писать заявление. Выходит ужасно медленно: не писал ничего по-­-русски уже несколько лет, да еще от руки.

Милиционер смотрит на его мучения:

— Звони в МЧС, у них не такой геморрой… — Он имеет в виду: меньше формальностей.

На ступеньках подъезда Алекс ждет эту самую МЧС, раньше и слова такого не было. В милиции спросить постеснялся, а у таксиста — забыл. Совсем плохо ему одному. Американский телефон не работает. И дрожь — внутренняя, внешняя, всякая.